Бег по краю - Галина Таланова

Они даже не раскаивались, эти мальчики. Они были испуганы предстоящей перспективой выпасть на несколько лет из цветной жизни и надеялись, что всё как-нибудь у них уладится, как улаживалось до сих пор. Ну не получилось разбогатеть на компьютерах в этот раз – обязательно получится в следующий. Они были молоды и знали, что вся жизнь впереди. Откуда у молодости эта уверенность в бескрайности жизни и в том, что она обязательно будет солнечна и солнце будет тепло, как ладони любимых на лице? А если небо и шкатулка на комоде не полны алмазов, значит надо разбить бутылку о чью-нибудь голову и чтобы осколки засияли издалека, как алмазы…

Она плохо помнит эти суды. Она на них не присутствовала. Вернее, присутствовала, но была не здесь… Её память услужливо подставляла ей подножку – и она в который раз, только очнувшись от своих воспоминаний, кубарем летела снова в пропасть… Размахивая неловко руками, цеплялась за наскальные кустики воспоминаний… Была ли она виновата в том, что её сын оказался таким доверчивым? И что связывало его с этим Сергеем, которого она никогда не видела и о котором никогда не слышала? Значит, у её сына были от неё тайны и ему было что скрывать? Оказалось, что познакомились они ещё тогда, когда Гриша бегал по ларькам. Один из ларьков был ларьком отца Сергея и Сергей помогал ему там… На суде Сергей заявил, что деньги ему были нужны, чтобы завести своё, отдельное от отца дело; и он хотел быть независимым от родителей и отца своего ненавидит: тот тиран и деспот. Не получилось. Мать с целлофановым кульком и подарком от отца снова стояла у него на пути, но теперь ему хотелось крепко зажмуриться, чтобы не видеть окружающих его лиц, и уткнуться в материнские колени. Но его снова, как когда-то в детском саду, отрывали от её юбки воспитатели и уводили…

Было страшно и непонятно, что в сущности мальчики, имеющие пусть и далёкие от идеала дом и семью, не беспризорники, сбивались в стаю, оказавшуюся похищнее волчьей… Жестокость и отсутствие их раскаяния ужасало… Это были мальчики из тех, кого однажды она видела вывалившими из кинозала в дневное время, когда детям положено сидеть в школе: они взахлёб обсуждали, настолько был красив фонтан крови, брызнувший из какого-то героя фильма… Лидия Андреевна тогда отшатнулась от этой ватаги… А её сына тоже почему-то потянуло в стаю, хоть и был он нестайным совсем.

Им дали немного: пять-шесть лет. Пять лет за зверское убийство… Адвокат её после успокаивал: «Что вы, Лидия Андреевна, пять лет – это очень много, вот на моём прошлом суде убийце было тринадцать лет, так он получил максимальный срок – тридцать дней». Она хотела подать апелляцию, а потом вдруг поняла, что устала: она просто не выдержит новых судов и ей уже всё равно: она нарастила толстенную кору, как пробковый дуб, и погибает теперь под этой корой от нехватки кислорода. Ей всё труднее дышать, у неё по ночам приступы астмы, но она ещё живёт. Иногда ей самой странно, что она живёт столько лет… Лет триста уже… Столько не живут, даже если несколько раз в жизни сдирают кору…

114

Тяжелее всего давались ночи. Днём она иногда совсем забывала о произошедшем. К вечеру же тени в тишине оживали по углам… Снова и снова продолжала она свой неоконченный разговор с ними. Голоса звучали так явственно, что хотелось себя ущипнуть. Возможно, что она проваливалась в кратковременный сон, а потом внезапно возвращалась в пустую холодную комнату, с трудом понимая, что близких нет. Только что были с ней – и вдруг растаяли, как мираж в пустыне… Она натягивала до подбородка скинутое одеяло, иногда даже надевала его капюшоном на голову, крепко зажмуривалась, пытаясь вернуть видения, но нет… Сон прошёл, и мысли печальным караваном журавлей выстраивались в осеннем небе, низком и давящем, грозящем обрушить потолок.

«С любимыми не расставайтесь! Всей кровью прорастайте в них, – и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг» – всё время крутилась эта строчка. Почему не почувствовало её материнское сердце беду? Почему всё казалось несерьёзным, как сон, который можно с себя стряхнуть, встав под холодный душ, зябко ёжась от ледяной лейки, напоминающей струи грозового ливня, неожиданно заставшего тебя на развилке трёх дорог. Куда ни пойди – вымокнешь до нитки и тяжёлый озноб, уже побежавший по позвоночнику к ногам, будет мелко раскачивать твоё тело, будто молоточек будильника, что никто не сорвётся успокоить, погладив по макушке.

Слёзы высохли, вернее, влились внутрь, образовав в душе своеобразный грот, и неподвижно стояли в своём безветренном укрытии, тяжёлые, как ртуть, и медленно отравляющие своими парами. Больше не плакалось. Она научилась жить со своей болью, как привыкают жить с раковой неоперабельной опухолью, радуясь каждому сумеречному рассвету, обволакивающему боль наркозом утреннего тумана. Жизнь за окном продолжалась, но она знала, что это уже не для неё солнце, вспыхивающее на каплях чистой росы, похожей на детские слёзы, что через час пропадут без следа.

115

И снова на земле люди провожали старый год. Праздновали шумно и весело. Громко кричали, радуясь приближению его конца, а, значит, и отпущенная им жизнь становилась на год короче. Снова улицы были наряжены в разноцветные огни, расцветающие хризантемами фейерверков, свисающие лианами с водружённых на площадях ёлок, перегораживающие небо над головой натянутыми гирляндами мигающих фонариков. На принаряженный город снисходительно смотрело раскрывшееся разрезанной дыней лико луны, странным образом увеличенное какими-то ледяными потоками атмосферы, втянувшими в себя свет взорвавшихся петард и бенгальских свечей, высвечивающих на мгновения детали возбуждённых лиц перед тем, как кануть в небытие, оставить пустоту разорённого, неубранного дома: сдвинутую со своих мест мебель и горы немытой посуды, сваленной в раковину и на столе; песок у порога, принесённый на сапогах с посыпанных им тротуаров, напоминающий о тщетности минут, сбегающих тонкой, но неумолимой и неостановимой струйкой в песочных часах.

Лидия Андреевна тяжело шла по тротуару. За ночь намело с полметра снега – и его никто и не думал убирать. Ноги проваливались в рыхлые сугробы, под которыми скользкими кочками и буграми лежал несколотый лёд. Она с трудом выдирала ногу из снега, облитого красным заревом пожара, чувствуя, что кровь приливает к голове, сердце стучит, как перегревшийся мотор, и она начинает задыхаться. Она хотела зайти в магазин купить каких-то там продуктов: творога, ряженки, хлеба, картошки, но, завернув в супермаркет, увидела такие длинные очереди к кассам с тележками, перегруженными бутылками, колбасной нарезкой и тортами, что потеряла к своей затее всякий интерес. Вышла из душного магазина, переполненного возбуждёнными и раскрасневшимися людьми, и повернула к дому.

Взойдя с трудом по лестнице, останавливаясь через каждые несколько ступенек, вошла в квартиру, сбросила пальто на стул, стянула сапоги с отёкших бутылочных ног, прямо в носках (нагибаться за тапочками уже не было сил) прошаркала в комнату и легла, подложив под ноги подушку.

Так она лежала часа два, не в силах шевельнуть свинцовыми конечностями. Телефон умолк, казалось, навсегда, будто трубку заткнули кляпом. Она словно обитала в другом мире, в котором жили её близкие, которым не было уже места среди её знакомых. Воспоминания снова крепко взялись за руки и окружили её, водя хороводы. Вырваться было невозможно. Да она и не пыталась. И вся жизнь снова закружилась перед ней в каком-то нелепом и диком танце, где белая тяжёлая маска из гипса передавалась по кругу.

У неё снова всплыли в памяти те строчки из фильма Бергмана: «Но наступит последний день, когда придётся заглянуть в бездну… И в вашем мраке, и в том мраке, в котором мы все пребываем, вы не отыщете никого, кто выслушал бы ваши стенания и растрогался вашими страданиями. Утрите слезы и отражайтесь в своей пустоте». Она даже не сможет проиграть белому клоуну Смерти, выторговав у него чужую молодую жизнь и своё продолжение. Сейчас у неё мог бы быть внук или внучка. Уже бы родились. Она бы носила малышку на руках и прижимала к своей груди, задыхаясь от любви и нежности.

Где и когда она оступилась, идя по обледеневшему краю пропасти, и почему уцепилась за камень, на котором сидели её близкие, нарушив их шаткое равновесие?

Но сейчас бездна кажется ей лишь избавлением от груза, пригвоздившего её живую гранитной плитой к земле, из-под которой не выбраться никогда, – и так и жить раздавленной до того дня, когда белый клоун возьмёт её за руку и поведёт за собой по снежному полю…

«Утрите слёзы и отражайтесь в своей пустоте». Одна… И больше никого в этом мире. И с этим надо жить. Слёзы бегут по стареющим щекам, становящимся похожими на сморщенные яблоки в коричневой паутине, хранящиеся с осени в холодильнике. Эта мысль её даже не преследует, она живёт с нею, как с тенью, что лишь на недолгие минуты исчезает, словно на солнце набегает облако – и тень пропадает. Она просыпается ночью – а тень уже живёт с ней, машет чёрным крылом, словно летучая мышь над её лицом нависает. «Надень мне варежки». Руки леденеют – и она свёртывается комочком под одеялом, сжав пальцы в кулачки, пытаясь согреть их друг о дружку. Пальцы медленно начинают отогреваться… Но это только пальцы. Не она.