Бег по краю - Галина Таланова

Лидия Андреевна вытаскивала из шифоньера вещи детей и Андрея, вдыхала их запах расширившимися ноздрями, будто наркоманка кофеин, зрачки её темнели, отражая падающие из окна солнечные лучи или жёлтый тёплый свет от люстры, казавшийся ей теперь нестерпимо ярким и раздражающим сетчатку, будто лучи от ультрафиолетовой лампы. Примеряла по одной штуке две-три со сбивающимся с такта дыханием и, если они вдруг оказывались впору, выносила из комнаты, прижимая к груди, как новорожденного ребёнка. Потом в своей комнате бережно одевала перед зеркалом одну из них, а другую убирала в свой шкаф. По дому она теперь ходила в халатах Василисы, рубашках Андрея и в свитерах сына, спала в ночнушках дочери, в её же кофточках являлась на работу. Так ей казалось, что её близкие рядом с ней. Она теперь слышала не только их голоса – она вбирала в себя их запах, как собака со своим обострённым обонянием, бегущая по следу своих хозяев. Эти вещи вмещали в себя её тело, как когда-то её тело вмещало в себя их владельцев. Они опять были единым и неделимым. Иногда она натягивала ворот свитера или поднимала воротник халата себе на лицо и так сидела, вдыхая запахи близких и кусая ткань, зажимая плач, словно собака переносила с место на место своего новорожденного слепого кутёнка.

Она стала раздражительной на работе. Подолгу могла сидеть, уставившись в одну точку. Делать больше ничего не хотелось. Она стала замечать, что люди её сторонятся. Временами её захлёстывала волна раздражения и ярости, подхватывающая, будто смерч, всё на своём пути, отрывающая от земли, чтобы с силой грохнуть о камни. Слова летели из неё, точно из-под щётки снегоуборочной машины: резкие, колючие, смешанные с землёй.

Внезапно открывшимся фасеточным зрением она замечала, что люди переглядываются, улыбаются и пожимают плечами. Её стали раздражать громкие звонкие голоса, взахлёб рассказывающие о своей счастливой жизни; нервировало назойливое радио, передающее глупые песенки, которые казались ей фальшивыми; она теперь не могла вытерпеть, когда кто-то ей перечил.

Даже любые разговоры, звучащие на эмоциональном накале, вызывали в ней раздражение. Хотелось закрыть уши ладонями и нырнуть в глубину, уйти в свой подводный мир воспоминаний, где не было места резким и звонким звукам, как не было места под водой яркому солнечному свету. Она обнаружила, что иногда она срывалась, будто катушка ниток со стола: катилась по полу, разматывая накрученную нить слов, свитую из претензий, обид, никчёмных и мелких требований. Странно так. Понимала всю суетность своего раздражения и всю погремушечность дрязг по сравнению с ценностью человеческой жизни, но остановиться не могла… Казалась себе насквозь промокшим ботинком, который высох и его никак не натянешь на ногу.

Она часто чувствовала себя потом виноватой, когда на кого-то из сотрудников орала, но ничего не могла поделать с собой. Бешенство налетало, как гроза, внезапно – и лилось из прохудившихся небес, как из ведра, лупцуя кусты, ломая ветки и вминая в землю ростки желаний.

Лидия Андреевна стала всё забывать, совсем не помнила не только куда и что положила, а и сделала ли это вообще. Постоянно теряла какие-то бумаги, словно в комнате поселился Барабашка и уносил всё с собой. Однажды она сама заметила, что ходит по коридору шаркающей походкой: совсем нет сил поднимать ноги.

Временами её клонило в сон. Это могло произойти и дома, и на работе. Она просто роняла на свои руки чугунную голову, в которой бестолково, будто в пчелином рое, толклись воспоминания, – и хоть на несколько минут проваливалась в спасительное забытьё. Вот и нынче опять прикорнула на работе на несколько мгновений. Задремала – и тут же увидела младенца. Он лежал под её боком, уткнувшись в её сырую от слёз и молока рубашку, и чмокал. Лидия Андреевна подумала, что надо немедленно проснуться, а то она может задавить малыша. Она осторожно положила ребёнка к себе на грудь и дала сосок. Ребёнок сосал, а она гладила головку, покрытую пухом, похожим на пух одуванчика.

Работа больше не интересовала её. Казалось бы, сейчас это единственное, за что можно держаться, но мышцы пальцев непроизвольно расслаблялись и держать ничего не хотели. Она ходила на службу по инерции и потому, что не могла оставаться одна в опустевшей квартире целый день. Старость. Неужели дальше лишь старость? Ужасает сильнее всего невозможность выдумывать своё будущее.

Она обнаружила, что начальство её игнорирует. Её не ругали, но и больше не прислушивались к её мнению. Просто старались не пересекаться с ней. Её не сняли с должности, не отправили на пенсию ещё, но уже молодая энергичная её заместительница, женщина тридцати шести лет, командовала, даже не ставя её в известность о назревших проблемах и делах.

Однажды она хотела что-то ей посоветовать – и в ответ услышала:

– Заткнись!

Она даже не обиделась. Просто Лидия Андреевна как бы вышла из той возрастной категории, когда говорят: «Ты сломала мой куличик! А я сломаю твой!», совсем ещё не зная о том, что скоро и тот, и другой куличики рассыплются от осенних зачастивших дождей, насквозь промачивающих их и сравнивающих с грудой сырого холодного песка, и от того порывистого ветра, что отбрасывает недавно тесно прижатые друг к другу песчинки далеко друг от друга, смешивая их с миллионами таких же, похожих для близорукого глаза одна на вторую.

Она слышала, что у этой сотрудницы недавно ушёл муж, и понимала, что сама просто ей подвернулась под ногу, как ржавая консервная банка, которую захотелось пнуть и послушать, как та покатится по асфальту, оглушая округу пустым звоном.

Она перестала обращать на многие вещи внимание, хоть и говорят, что старость обидчива. Многие рабочие проблемы и кипевшие на службе страсти стали казаться ей до смешного кукольными, будто она взяла бинокль и перевернула его наоборот, чтобы посмотреть находящееся рядом: и увидела не детали, а всё целиком, как на ладони размером со спичечную головку, но так чётко и резко, словно наблюдала из окошка иллюминатора.

Она отстранённо следила, словно за игрой двух пираний за стеклом океанария, как две уже не очень молодые сотрудницы, более десяти лет проработавшие бок о бок на одном заводе, остервенело делят освободившийся из-под прибора стол, готовые и пустить под откос годами складывающиеся хорошие отношения, и поставить под угрозу возможность дальнейшей нормальной работы просто потому, что одна хочет работать комфортно, а другая понимает, что в таких стеснённых условиях, как работает её группа, долго они не продержатся: и люди побегут, и работа перестанет выполняться. Вот одна небольшая серебристая рыбка, только что лежавшая на дне на боку в обмороке, в который она со страху упала, сливаясь с илистым грунтом, неожиданно очнулась и поплыла. А вот она уже ловко в одно мгновение подгрызла плавник у своей сестрицы, опрометчиво слишком близко проплывшей около неё… А куда устремилась та, с потрёпанным плавником? Боком, будто хромая, головой вниз, но вперёд… Вот там на крючке мотается ещё живой сородич, жадно хватающий разорванными жабрами кислород и извивающийся, точно уж, от боли… Вот его сейчас быстренько и сожрём, оставив рыбаку растерзанные жабры да прозрачный скелетик, мотающийся на крючке, точно отброшенная тень.

Ей было забавно наблюдать, как нестарый ещё директор, завороженно смотрит, словно кролик на удава, на яркую молодую сотрудницу и принимает решение вопреки всякому здравому смыслу и нормальному функционированию отдела. Принимает решение просто так, повинуясь древнему инстинкту и зову природы, просто потому, что ему хочется угодить и завоевать расположение этой молодой девицы. Он начал уже стареть, но ещё не ощущает своего возраста, наметившейся лысины и запутавшихся среди смоляных прядей нитей серебристой паутины, своего пока едва наметившегося брюшка, рост которого, будто у беременной, не остановить никакими диетами и бурными ночами… Лидия Андреевна симпатизирует директору, и ей жаль, что этот умный человек становится игрушкой в руках своего подсознания и эмоций, захлёстывающих его, точно непотопляемый плот волной от проходящей мимо моторки, и он утрачивает способность трезво оценивать ситуацию. В её детстве была такая забавная игрушка… лопатка, наподобие теннисной. На этой дощечке стоит гордый петушок с блестящим, будто напомаженным, красным гребнем, а сквозь дощечку к петушку протянуты тонкие еле видимые нити. Если за эти нити потянуть, то петушок начинает забавно стучать клювом по дощечке, переставая быть важным петушком и пытаясь склевать невидимые зёрна. И так было грустно, что этот интеллигентный, очень умный мужчина становится похожим на петушка, клюющего пластиковую дощечку в поисках того, чего на ней нет, просто от того, что очередная смазливая девица потянула за ниточку. Жаль было видеть его утрачивающим чувство реальности и на мгновение забывающим, что начальник-то он не самый главный, а есть директора поглавнее, которые запросто могут бросить игрушку себе под ноги, ̶ и тушка петушка тихо хрустнет, раздавленная каблуком.