Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

— Я помню одного типа, — заметил толстый джентльмен-коротышка, сидевший справа от меня, — который вообразил себя чайником. Кстати, это не исключительный случай, по каким-то причинам эта идея нередко посещает сумасшедших. Не думаю, что во Франции есть хоть одна лечебница без такого вот человека-чайника. Наш господин был английским серебряным чайником, каждое утро он надраивал себя и полировал оленьей замшей.

— А еще, — вмешался рослый мужчина напротив, — не так давно у нас был пациент, вбивший себе в голову, что он осел. Хотя в этом он был почти прав. Тяжелый был случай, мы едва-едва смогли приучить его к порядку. Он долго не желал ничего есть, кроме чертополоха. Но мы избавили его от этого пристрастия, категорически потребовав, чтобы он не ел ничего другого. Между прочим, он постоянно лягался — примерно таким вот образом…

— Месье де Кок, буду очень признательна, если вы будете вести себя немного сдержаннее! — резко перебила его пожилая дама, сидевшая рядом. — Пожалуйста, не сучите ногами, вы испортите мое парчовое платье. Неужели так необходимо иллюстрировать свой рассказ таким наглядным образом? Думаю, наш новый друг понял бы все и без этого. Честное слово, вы не меньший осел, чем тот, каким вообразил себя ваш бедняга!

— О, тысяча извинений, мадемуазель, — ответил господин де Кок, — тысяча извинений! Я вовсе не хотел вас обидеть, госпожа Лаплас, и сейчас сочту за честь выпить за ваше здоровье!

Господин де Кок низко поклонился, церемонно поцеловал даме руку и поднял свой бокал.

— Позвольте мне, дорогой друг, — обратился ко мне месье Майяр, — угостить вас этой чудесной телятиной а-ля Сен-Мену. Уверяю, она просто превосходна!

В ту же минуту три крепких лакея водрузили на стол огромное блюдо с возлежавшим на нем чудовищем. Только приглядевшись, я понял, что это теленок, запеченный целиком. Он стоял на коленях с яблоком во рту — примерно таким образом в Англии подают зайца.

— Благодарю вас, месье, но я, пожалуй, откажусь. Я, знаете ли, не большой поклонник телятины а-ля Сен… или как там она называется. Лучше я отведаю немного крольчатины.

На столе было еще несколько блюд с обыкновенной, как мне показалось, тушеной крольчатиной — отменная еда, на мой взгляд.

— Пьер, — крикнул хозяин, — поменяй тарелку господину и положи ему ножку кролика au chát[77]!

— Чью ножку? — спросил я.

— Ножку кролика au-chát.

— М-да… Благодарю вас, не стоит. Пожалуй, я лучше возьму ветчины.

«У этих провинциалов никогда толком не поймешь, чем тебя кормят, — подумал я про себя. — Спасибо, конечно, но не надо мне ни кроликов по-кошачьи, ни кошек по-кроличьи».

— А еще, — проговорил мертвенно-бледный человек, сидевший на дальнем краю стола, подхватывая нить разговора, — среди наших «кадров» был однажды пациент, считавший себя кордовским сыром. Он вечно прогуливался с ножом и настойчиво предлагал друзьям отведать ломтик его ноги.

— Да, вот это псих так псих! — перебил его кто-то. — Но и он не сравнится с парнем, которого все мы, за исключением нашего гостя, помним. Я имею в виду человека, решившего, что он бутылка шампанского. Он все время хлопал и шипел примерно вот так…

В то же мгновение рассказчик сунул большой палец за щеку и извлек его оттуда, издав звук, похожий на хлопок пробки, а затем, пользуясь языком и зубами, резко зашипел, подражая пене шампанского. Все это выглядело весьма неприлично и продолжалось добрых пять минут.

— Еще, помнится, был чудак, — сказал кто-то, — считавший себя лягушкой, и, кстати, он был чем-то похож на это земноводное. Хотелось бы мне, чтобы вы его увидели, чтобы оценить, насколько натурально у него получался этот образ. Да, господа, если он не родился лягушкой, то, мне кажется, это было серьезной ошибкой природы. А его кваканье! Клянусь, его «ква-а-а, ква-а-а!» было самым забавным звуком на свете и звучало оно в чистом си-бемоль. Бывало, положит локти на стол, выпив вина, растянет рот до ушей, закатит глаза и начнет часто-часто мигать… Да уж, месье, я уверен, что вы были бы просто в восторге от этого человека!

— Не сомневаюсь, — ответил я.

— Кстати, — сказал кто-то еще, — а вы помните маленького Гайяра? Того самого, который думал, что он щепотка нюхательного табаку. Как же он нервничал, когда не мог ухватить себя самого тремя пальцами!

— Был у нас еще Жюль Десулье, гений в своем роде, который повредился на том, что он тыква. Он постоянно преследовал повара, требуя сделать из него пирог, а тот почему-то с негодованием отказывался. Я, например, уверен, что тыквенный пирог из Десулье вышел бы на славу!

— Вы меня по-прежнему удивляете, — заметил я, пристально глядя на месье Майяра.

— Ха-ха-ха! — тут же закатился хохотом один господин. — Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ух-ху-ху-ху! Господи, до чего же смешно! Вы совершенно не должны удивляться — наш товарищ шутит, не стоит понимать его так буквально.

— О, у нас тут был еще один шут гороховый, — заметил один из гостей, — чрезвычайно занимательный персонаж. Он окончательно спятил и решил, что у него две головы: одна принадлежит Цицерону, а другая от макушки до рта — Демосфен, а ото рта до подбородка — Генри Брум[78]. Возможно, он ошибался, но он был до того красноречив, что убедил бы любого в своей правоте. А какая у него была страсть к риторике — никакого удержу. Бывало, заберется на обеденный стол — вот так, и…

В этот момент сосед положил ему руку на плечо и что-то шепнул на ухо, после чего рассказчик неожиданно умолк и опустился на место.

— Был еще у нас Бюлар-волчок, — сказал его товарищ. — Я говорю «волчок» потому, что ему пришла в голову забавная и не такая уж нелепая идея, что он волчок. Вы бы умерли со смеху, увидев, что он вытворял. Он мог часами вертеться на одном каблуке — вот так…

Тут приятель, которого он только что осадил, проделал то же самое, чтобы остановить поток его речи.

— И все же, — крикливо возмутилась некая пожилая дама, — ваш господин Бюлар был очень глупым сумасшедшим. Подумать только, человек-волчок! Полный абсурд. Мадам Жуайез была куда разумнее. У нее была особая причуда, но она не была лишена здравого смысла и доставляла радость тем, кто имел удовольствие быть с ней знакомым. После длительных размышлений она пришла к выводу, что она петух, и вела себя соответственно. Она так естественно хлопала крыльями — вот так — и кричала… Кукареку! Кукареку! Ку-ка-ре-кууу!..

— Мадам Жуайез, прошу вас вести себя прилично, — сердито прервал ее директор лечебницы. — Или ведите себя нормально, или немедленно покиньте нас!

Дама, носившая имя умалишенной госпожи, о которой она сама только что поведала, густо покраснела и смутилась. Она опустила голову и ничего не ответила. Но тут вмешалась другая дама, помоложе.

— О да, госпожа Жуайез была сущей дурехой, — заявила она. — Зато я помню Эжени Сальсафетт — вот кто отличался ясным умом. Очень красивая и чрезвычайно скромная девушка, она считала обычную одежду неприличной и всегда старалась одеться так, чтобы быть не внутри своего платья, а вне его. Это, между прочим, совсем не сложно. Надо сделать так, а потом вот так и так, а затем…

— О боже, мадемуазель Сальсафетт! — закричали в один голос сидевшие за столом. — Что вы делаете? Довольно! Мы и без вас знаем, как это делается.

Несколько человек вскочили, чтобы помешать этой даме предстать в костюме Венеры Медицейской. Но в финале этой сцены из центральной части замка внезапно донесся пронзительный вопль, от которого у меня похолодела вся кровь.

Да, я был испуган, но видели бы вы, что сделалось со всеми остальными! Я никогда не видел, чтобы нормальные люди были в таком ужасе. Они побледнели, как трупы, и, съежившись на стульях, затряслись, стуча зубами. Вопль, переходящий в чудовищный рев, повторился — уже громче и ближе, затем прозвучал в третий раз — нестерпимо громко, но в четвертый раз как будто начал отдаляться. Застолье сразу оживилось, снова посыпались шутки. Я решился спросить о причине такого переполоха.

— Сущая чепуха, — отозвался месье Майяр. — У нас такое бывает, мы все уже привыкли и не особенно беспокоимся. Умалишенные всегда так воют, пробуждаясь от сна. Один начнет, другой подхватит, а иногда во время такого концерта кто-нибудь из них пытается вырваться на волю, поэтому некоторая опасность все же существует.

— А сколько пациентов сейчас у вас на излечении?

— Около десяти.

— И в основном женщины, я полагаю?

— Да нет, исключительно мужчины, и очень крепкого сложения, надо сказать.

— Вот как? А я почему-то всегда считал, что большинство душевнобольных — женщины.

— Это так, но не всегда. Когда-то у нас было двадцать семь пациентов, и среди них восемнадцать женщин, но потом положение изменилось, как видите.

— Да-да, положение очень, очень изменилось! — возбужденно перебил его господин, испортивший платье госпожи Лаплас.