Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Я вас — тоже другой, не столь убийственно красивой.

— Не расточайте лесть, полковник, оставьте это для намеченного нами офицерского бала.

— Всего лишь комплимент застенчивого рыцаря.

— Представляю, сколько врагов вам пришлось одолеть по пути сюда, чтобы иметь право на него, мой… застенчивый рыцарь.

34

Фельдмаршал в последний раз окинул взглядом Гору Крестоносца, Тропу Самоубийц, часовню с могилой рыцаря… Он уже всё понял. Ни ареста, ни суда не последует. В случае с ним фюрер решил не рисковать. Но и не церемониться. Вся «прелесть» задуманного Гитлером плана расправы с ним в том и заключалась, что он, фельдмаршал Роммель, якобы сам должен был судить себя и сам же, по собственному приговору искупая свои грехи, казнить.

Причем с общественной точки зрения всё будет выглядеть вполне благопристойно: фельдмаршал осознал, ужаснулся собственной оплошности и покаянно смирился. А что фельдмаршал решил спасти свою репутацию ценой собственной жизни, так это его личное дело. Таковой была его последняя земная воля.

Зато фюрер предстанет перед нацией и всем миром в виде всепрощающего благодетеля. Он запретит где-либо на официальном уровне упоминать о том, что Роммель замешан в заговоре, уже хотя бы потому запретит, что теперь это явно не в его интересах; он устроит «лучшему из своих фельдмаршалов, народному маршалу» самые пышные похороны и заставит журналистов писать самые лестные некрологи.

Да, это был взгляд всеземного прощания. Всё, что попадало сейчас в поле его зрения, приобретало некий особый смысл, особую символику и особое предназначение. Но именно этот прощальный взгляд породил в нем последний взрыв негодования, последнюю волну внутреннего, душевного бунта.

— Насколько я уразумел, мне вынесен приговор, — жестко молвил Роммель, когда «мерседес» миновал ворота его усадьбы. — И, судя по всему…

— Хватит сантиментов, Эрвин, — неожиданно резко прервал его адъютант фюрера, впервые решившись назвать по имени, что само по себе уже было плохим предзнаменованием. И водитель сразу же резко увеличил скорость.

— Так всё же, как это понимать? — Всем туловищем Роммель повернулся к генералу, чуть ли не ткнув ему при этом в лицо острием своего жезла. Кроме всего прочего, он еще раз напомнил Бургдорфу о его собственном «солдатском ранце», в котором генералу уже вряд ли удастся ощутить тяжесть этой «солдатской короны», как назвал маршальский атрибут один из рыцарствующих в рифмоплётстве поэтов. — Я что, арестован?

Конечно же, он всё прекрасно понимал, никаких объяснений не требовалось. И если всё-таки приставал к Бургдорфу с вопросами, то это был всего лишь отчаянный и почти бессмысленный, если не принимать в расчет нескольких отвоёванных у смерти минут, бунт обреченного.

— Нет, Роммель, — голос Бургдорфа стал предельно жёстким и почти агрессивным. — Как вы уже могли понять, к аресту решено не прибегать. Зачем обязательно доводить дело до суда и виселицы? Существуют ведь и другие способы искупления офицерской чести.

— Кем решено? Кем это…решено: Судом чести, трибуналом? Хотите воспользоваться тем, что я остался без охраны и доверился вам как незапятнавшим свою честь генералам?

— Вот именно, — не оборачиваясь, проворчал Майзель, впервые вклинившись в их разговор, — как незапятнавшим. Именно на это я и хотел бы обратить ваше внимание, господин Роммель. — И, рванув кобуру пистолета, добавил: — Замечу, что это первая здравая мысль, которую нам с Бургдорфом пришлось услышать за время всего вынужденного общения с вами.

— Я не приглашал вас в своё имение, Майзель, — взъярился Роммель. — Уж вас-то я точно не приглашал. Даже не припоминаю, был ли когда-либо знаком с вами.

— Вы со мной, конечно же, были знакомы, господин Роммель, а вот я с вами — нет, это уж точно.

— Вас интересует, кем было решено? Фюрером, фельдмаршал Роммель, фюрером, — не позволил Бургдорф разгореться их ссоре. — Вам напомнить, чьим адъютантом я являюсь? И, как вы понимаете, прибыл сюда не для того, чтобы любоваться красотами Герлингена, а по личному приказу… И таково мнение всего высшего генералитета, — как только Бургдорф начинал нервничать, речь его тоже становилась отрывистой, а порой и бессвязной. Почти как речь Майзеля. — Генералитет возмущён. Весь германский народ. Фюрер и так достаточно долго проявлял великодушие. Он ко всем великодушен.

— Кроваво великодушен, — огрызнулся Роммель.

— Хотя участие ваше в заговоре доказано. И Народный суд… Совершенно неопровержимо…

— Вот и пусть этот Народный суд совершенно неопровержимо…

— Нет, Роммель, никогда! Это не в интересах рейха. Фюрер доверял вам, как никому другому. Чин фельдмаршала, командование группой армий. Но вы… С этими заговорщиками — Беком, Фроммом, с одноруким диверсантом…

— Да бред всё это, Бургдорф, — выстраданно вздохнул фельдмаршал. — К тому, в чем заварили в июле Бек, Ольбрехт, Фромм и этот ваш однорукий заговорщик, я никакого отношения не имею.

— И всё же ваше участие в заговоре неоспоримо, фельдмаршал Роммель.

— Это вы так считаете?

— Так считает сам фюрер. А потому неоспоримо. Вот почему сегодня я здесь, у исхода этой вашей Тропы Самоубийц.

Едва он произнёс это, как из-за небольшой рощицы появился ещё один бронетранспортер, из кабины которого высунулся гауптштурмфюрер Вольке.

— Как там у вас дела, господин генерал?!

— Пока что одни бессмысленные разговоры, — ответил Бургдорф, придерживая рукой открытую дверцу.

— Но ведь не для этого же мы прибыли сюда! — возмутился эсэсовец.

— Поначалу мне тоже казалось, что не для этого.

Лихо развернувшись у бампера притормозившего «мерседеса», бронетранспортёр возглавил фельдмаршальский эскорт, всё отчетливее напоминавший Роммелю фронтовую похоронную процессию, в которой ему приходится нести венок за собственным гробом.

35

Это прибытие на виллу «Орнезия» Отто Скорцени с группой своих диверсантов хотя и оказалось неожиданным для всех, зато очень своевременным: в соседнем городке и в горном лесу неподалеку от виллы сосредоточились сразу два отряда партизан. Причем от своих итальянских агентов Скорцени точно знал, что окончательной целью этого хорошо спланированного нападения должно быть похищение эсэсовцев, которые владели тайной корсиканского клада Роммеля.

Узнав об этом, обер-диверсант рейха немедленно уведомил об угрозе Гиммлера и получил от него четкий приказ: партизан истребить, Шмидта доставить в Берлин. И вот теперь гарнизон виллы готовился к решающей схватке с местной партизанской бригадой.

— Вы устроились на открытой палубе, — негромко напомнила обер-диверсанту рейха Мария-Виктория. — На яхте есть более защищенные места.

— Непременно хочется, чтобы перебрался поближе к вам? Так и скажите.

— Можете лежать на своей бухте каната, — медленно обводила береговое пространство окуляром снайперского прицела княгиня, — но только помните, что мишень вы преотличная. Сразу же предупреждаю: оплакивать не стану, попросту не умею.

— А жаль: княгиня-плакальщица! Это выглядело бы так трогательно. Знал бы, что не станете оплакивать, вообще не ввязывался бы в эту войну.

Сардони намеревалась что-то ответить, но в это время из-за горы, прикрывавшей ближайший серпантин дороги, донёсся гул моторов, который становился всё отчётливее. После длительного спуска с перевала, неподалёку от моста, дорога вновь потянулась ввысь, и Скорцени слышал, как чахоточно, натужно и обречённо надрывались грузовики.

— Вы слышите меня, княгиня?!

— Прислушиваюсь к каждому вашему вздоху. — Отто показалось, что девушка молвила это без малейшего намёка на иронию.

— Когда мы разнесём грузовик, и парни, что залегли по ту сторону дороги, начнут отстреливать налётчиков, те, конечно же, попрут на нас.

— Но вы уверяли, что отлично владеете пулемётами всех систем и всех армий мира, — попыталась подтрунивать над ним Мария-Виктория.

— Что не подлежит сомнению. Но с вашей башни будет видно, кто из партизан пытается подползти к яхте. Так вот, стреляйте только по тем, кто слишком приблизится и кого я не смогу достать из своей «косилки».

Машины приближались, не включая фар. Они уже сошли с уползавшего на северо-запад шоссе и направились к мосту, за которым дорога выходила прямо к вилле. Несмотря на то, что звёзды в высоком южном небе уже мерцали, словно пасхальные свечи, водителям приходилось вести машины почти на ощупь, поэтому двигались они медленно, по-бандитски, подкрадываясь к вилле.

— Появилась! — негромко предупредила Мария-Виктория, когда на мосту начала вырисовываться бегемотоподобная тень крытой машины.

— Не стрелять, — как можно тише предупредил Скорцени. И тут же мысленно попросил, чтобы впредь девушка не произносила ни слова.