Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

29

…«Бедному, вечно молящемуся монаху Тото» княгиня Сардони так и не ответила, но мстила он за ту беспардонность, которую он однажды допустил, решив, что имеет право вести себя с ней, как с уличной девкой. Однако месть эта была не столько принципиальной, сколько сугубо интуитивной. Сардони вовсе не собиралась выяснять отношения капитана к себе и вообще суесловить по этому поводу. Как не собиралась и отдаваться ему. По крайней мере, здесь, в спальне.

— Почему вы так тягостно молчите, княгиня? — нарушил молчание Тото, он же капитан Грегори.

— Наслаждаюсь вином.

— Отвратительная кислятина., какую способны пить только итальянцы.

— Когда после получаса борьбы и стенаний ворвавшийся к тебе в спальню мужчина так и не способен ни одарить тебя нежностью, ни доставить хоть какое-то удовольствие, поневоле приходится довольствоваться этой отвратительной кислятиной.

И тогда капитан предпринял последнюю, решительную попытку взять ее штурмом. Он вознамерился поднять ее на руки и уложить в постель, но был остановлен такой отчаянной пощечиной княгини, что чуть было не уронил женщину на пол.

— Я ведь уже объяснила вам, что в спальне это происходить не может. Спальня для меня, как и для всякой прочей смазливой итальяшки, святое.

— Да? — потер щеку Тото, осторожно поставив женщину на пол. — Во-первых, не припоминаю, чтобы вы изрекали нечто подобное. А во-вторых, впервые слышу, чтобы для смазливых итальяшек спальня была святым местом. Именно там они все и греховодят. Как, впрочем, и смазливые англичанки.

— Смазливых англичанок не бывает, — мстительно возразила Мария-Виктория, по-прежнему предпочитая наслаждаться кислятиной, хотя Грегори уже основательно подраздел ее.

— Это вам так кажется.

— Смазливых… англичанок в природе не существует, — с большим упрямством стояла на своем Сардони. — «Смазливая» — это вообще не об англичанках. Они и слова такого не знают.

То ли пораженный ее беспардонностью, то ли ощутив вдруг, что вся страсть его иссякла, Тото вдруг обмяк, вновь опустился прямо на ковер и, закрыв лицо руками, несколько минут сидел так, раскачиваясь и что-то бормоча на своем англо-шотландском.

— Бывало, что у моих ног мужчины рыдали, бывало, клялись, угрожали, сулили золотые горы… Но чтобы, основательно подраздев, мужчина начинал молиться на меня, как на обнаженную Деву Марию, — такого в моей практике еще не случалось, — злорадно хохотнула Мария-Виктория. — Хотя… чего я рассчитывала дождаться от монаха? Он и есть монах.

— Чего вы добиваетесь от меня?

— Успокойтесь: уже всего, чего угодно, кроме любовной страсти.

— До сих пор мне казалось, что всё наоборот: это вы пытались чего-то добиться от меня.

— Каким же я был глупцом!

— Честно говоря, я так и не пойму, чего можно добиваться от женщины ночью в ее спальне? Ведь что такое женщина? — допивала она свою кислятину, с каждым глотком ощущая, что вино-то как раз вовсе не кислое и всё больше нравится ей. — Пока она вам улыбается и строит глазки — это еще кое-как согревает и настраивает. Но стоит ей раздеться и лечь в постель, как наступает сплошное разочарование. Дичайшее, должна вам заметить, разочарование. Так что мой вам совет: овладевайте женщиной где угодно, хоть в кратере вулкана, только не в постели.

На сей раз Грегори поднялся и какое-то время стоял над ней, по-пьяному пошатываясь. Сардони впервые всем естеством своим ощутила, что явно переиграла, и что в эти мгновения мужчина решает для себя: то ли прибить её, то ли швырнуть в постель и окончательно растерзать. Она, конечно, предпочла бы второй вариант. Но как теперь нацелить на него мужчину? Не раздеваться же в постели, чтобы и в самом деле убийственно разочаровать.

Судя по всему, Грегори избрал третий вариант: он схватил бутылку, решительно осушил ее почти до дна и, припечатав к столу, направился к двери.

— Английский десант ретировался за Ла-Манш, — невозмутимо прокомментировала это отступление Мария-Виктория. Какой-то дьявол всё еще дергал ее за язык, несмотря на то, что стало очевидным: в этой ситуации мужчине лучше дать возможность спокойно удалиться. — Потерпев сокрушительный разгром у сицилийских берегов, остатки непобедимой армады уходили в сторону опозоренной Англии.

— Вы пали в моих глазах, княгиня. С этой минуты, синьора, вы не вызываете у меня никаких эмоций, — попытался Грегори убедить не столько княгиню, сколько самого себя.

— Меня это ничуть не смущает. Главное для меня — убедиться, что окончательно удовлетворила ваше любопытство. Я ведь удовлетворила его? — Сардони поднялась и так, с бокалом в руке, пошла к уже взявшемуся за дверную ручку капитану.

Затаив дыхание, Грегори следил, как она приблизилась, вежливо поцеловала его в щеку, сама открыла дверь в переднюю и сама же выключила в ней свет, чтобы затем, уже на ощупь, найти дверь, ведущую на веранду.

— Могу следовать за вами? — Грегори уже достаточно ожегся, чтобы испытывать судьбу еще раз, поэтому решил быть осторожнее.

— Если считаете, что любопытство исчерпано, можете оставаться в передней.

30

Время шло, а Роммель всё не появлялся и не появлялся. Прохаживаясь у «мерседеса», Бургдорф пинал носками сапог клубки листьев, с нетерпением посматривая то на дом, то на темнеющее предливневое небо.

— Его надо было арестовать и вывести под дулами пистолетов, — вот что нам следовало сделать, — иссякло терпение Майзеля.

— И здесь же, в парке, предать Суду чести, — язвительно поддержал его Бургдорф. — Созвав всех его заседателей в полном составе.

— Почему же, с ним можно было бы и не церемониться.

— Бросьте, Майзель: «Не церемониться!». Забыли, с кем имеете дело? Даже фюрер — и тот, как видите, вынужден церемониться.

— Именно это и раздражает меня.

— Жаль, что фюрер так и не узнает об этом, он бы потешился, узнав о появлении ещё одного претендента на висельничный крюк.

— Но согласитесь, что и наш «храбрец» Роммель слишком уж затянул весь этот бенефисный спектакль своего ухода, — попытался Майзель увести адъютанта фюрера от столь опасной для себя темы.

Генерал Бургдорф взглянул на часы: через десять минут, как и было условлено, все бронетранспортёры начнут отходить к шоссе, ведущему на Ульме.

— Смерть не терпит суеты, генерал Майзель, — напомнил он благочестивому судье. — Это не ритуал, это священнодействие.

— Вот и священнодействуйте, — огрызнулся судья чести. — Какого дьявола? Исходя из высших интересов… Кстати… Что вполне соответствует… Высшие принципы офицерской чести…

Яростная зубная боль вызвала бы у Бургдорфа меньшее раздражение, нежели очередной словесный фонтан Майзеля.

— Какие еще «высшие принципы»? Их давно не существует. Вообще, в природе…

— Тем не менее запомните, Бургдорф, — неожиданно резко, официальным тоном заявил Майзель, — что я намерен… Невзирая и самым решительным образом… Вплоть до самоличного исполнения приговора, оглашенного фельдмаршалу самой историей.

— Это не фельдмаршалу, это уже нам с вами как убийцам Роммеля сама история приговор свой огласила.

Услышав эти слова, Майзель вздрогнул, подтянулся и напряженно всмотрелся в выражение лица Бургдорфа.

— Почему… нам? — дрогнувшим голосом и с явным опозданием спросил он.

— Потому что и после смерти фельдмаршала о нём с восторгом будут говорить как о знаменитом полководце, Лисе Пустыни, грозе англичан. О нас же будут вспоминать лишь как о палачах Роммеля. И не более того.

31

…На застекленной веранде было душновато, и Мария-Виктория приоткрыла одно из окон. Прямо перед ней возникали освещенная луной часть бухты, черная пирамида Скалы Любви и едва различимая гряда мелких островков, протянувшаяся вдоль побережья от виллы до северных отрогов хребта.

Перебирая в памяти имена обитателей виллы, Мария-Виктория в то же время старалась возрождать в воображении их лица, вспоминать фигуры, а главное, припоминать нечто такое, что во время их близости отличало того или иного телохранителя от всех прочих. Так она прошлась по всем, пока вдруг не вспомнила, что недавно у неё обосновался закоренелый баварский сепаратист герр Шварц, бежавший с Корсики вместе с Умбартом и Мартой фон Эслингер. Марта же и привезла его на виллу во время одного из своих визитов.

Сама баронесса по-прежнему наведывалась сюда крайне редко, предпочитая оставаться поближе к штабу батальона корсиканцев, к своему штурмбаннфюреру Умбарту, однако, это не мешало ей поддерживать с Марией-Викторией самую тесную, почти трогательную дружбу.

«Ну уж нет, — сказала себе княгиня, возродив в своем воображении кирпично-пепельное лицо Шварца. — Только не он». Даже если учесть, что пока что он остался последним из гарнизона «Орнезии», которого она даже близко к себе не подпускала. Иное дело, что всегда была с ним подчеркнуто вежливой, ценила его кулинарное искусство и то, как охотно брался он за оружие, чтобы с вечера до полуночи или после полуночи до утра исполнять роль ночного охранника виллы.