Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Появилась! — негромко предупредила Мария-Виктория, когда на мосту начала вырисовываться бегемотоподобная тень крытой машины.

— Не стрелять, — как можно тише предупредил Скорцени. И тут же мысленно попросил, чтобы впредь девушка не произносила ни слова.

Стоя на коленях, он навёл фаустпатрон на резко выступавший на фоне вечерней синевы склон утёса. Едва второй грузовик партизан высунулся из-за него, как штурмбаннфюрер тотчас же выстрелил, а еще через несколько секунд над парапетом взметнулось пламя взрыва. По инерции горящая машина еще прокатилась до конца моста и запылала у придорожного валуна огромным костром. Скорцени некогда было следить за тем, что там происходило дальше. Припав к пулемёту, он поливал пламя свинцовой струей, настигая выскакивавшие из машины и разбегавшиеся в разные стороны фигурки людей.

Тем временем из засады, что таилась на склоне хребта, открыли такой массированный огонь, что партизаны, очевидно, решили, будто путь назад, к шоссе, тоже отрезан, и ринулись в сторону яхты. Один из них залег за камнем буквально в нескольких метрах от берега и пытался снять пулемётчика. Стрелок из него был неважный, но палил он всё же почти в упор, и пули секли бухту каната, за которой устроился Скорцени, щекотали нервы, посвистывая над его головой или впиваясь в борт.

— Сардони, вы видите этого, на берегу?

— Вижу.

— Так снимите же его, дьявол меня расстреляй!

Мария-Виктория выстрелила, но как-то слишком уж поспешно, и хотя партизан больше не выглядывал из своего овражка, однако уверенности в том, что он был, у княгини не было.

— Там появилось ещё двое! — крикнула она обер-диверсанту. — Первый грузовик тоже остановлен, его пассажиры отходят сюда!

— Где этот ваш американец? Эй, сержант, уводи шхуну, иначе они возьмут нас на абордаж!

— Вы слышите, Шеридан? — присоединился к голосу обер-диверсанта голос княгини.

— Как глас Божий! — ответил Морской Пехотинец. Однако прошло ещё несколько минут, прежде чем он вновь запустил двигатель.

Княгиня была права: группка партизан жалась к берегу, на склоне которого эти люди только и могли укрываться от пуль береговой засады. Они уже поняли, что на яхте всего два-три человека и готовы были захватить её.

Как только заработал двигатель, яхту начало сотрясать, и целиться Марии-Виктории стало труднее. К тому же оказалось, что расстреливать мишени в тире — не то же самое, что пытаться поражать их в бою.

Пройдясь по нападающим ещё тремя короткими очередями, Скорцени принялся менять ленту, но в это время откуда-то донёсся голос Морского Пехотинца:

— Да мы же пришвартованы! Скорцени, отшвартуйте яхту! Приближаюсь к берегу.

Идея пришвартовать яхту, забросив канатную петлю на пень, пришла в голову самому американцу. Он считал, что так лучше — яхта не будет дрейфовать, а главное, можно будет в случае необходимости быстро высадиться на берег.

Приподнявшись, штурмбаннфюрер выстрелом из пистолета уложил слишком уж обнаглевшего гарибальдийца и метнулся на берег. Рослый детина возник буквально в трех-четырёх шагах от Скорцени. Он выстрелил, и Отто ощутил, что пуля растерзала рукав и обожгла предплечье. Уже забросив конец каната за борт, он сумел отбить штыковой удар и, перехватив винтовку, подножкой уложил партизана на землю, а затем, ударом приклада в лицо, буквально вогнать его голову в рыхлую мелкокаменистую почву прибрежья. В эту же минуту прозвучал выстрел снайперской винтовки, после которого еще один воитель гор вскрикнул и, перевалившись через гребень склона, скатился к ногам штурмбаннфюрера.

«А вот за этот выстрел спасибо, — мысленно поблагодарил Скорцени княгиню. — Очень уж он вовремя. И никаких псалмопений по этому поводу, никаких псалмопений!».

Перепрыгнуть с пирса на палубу он уже не сумел. Единственное, на что его хватило, это в прыжке схватиться руками за борт. Пулемет на палубе «Мавритании» вновь ожил, но теперь за него залёг Морской Пехотинец. Пули проносились прямо над головой обер-диверсанта рейха, и он вынужден был крикнуть американцу, чтобы тот не слишком усердствовал. И потом ещё несколько секунд штурмбаннфюреру пришлось провести между палубой и морем, между бортом и пирсом распятым на простреливаемом борту яхты.

«А ведь если бы американец захотел, он запросто уложил бы меня сейчас!» — последняя мысль, которая осенила Скорцени, когда он по-щенячьи вскарабкался по скользкому борту и перевалился через фальшборт на палубу Единственное, чего он до смертного страха боялся, чтобы одна из партизанских пуль не досталась ему в ягодицу. Такой рыцарской отметины он попросту не смог бы потом пережить.

Прежде чем ухватиться за борт, Отто забросил свой пистолет на палубу и теперь, оказавшись на ней, под пулями врага ощупывал расползавшуюся из-под его мокрого мундира лужу, надеясь наткнуться на оружие. Бесполезное занятие это было прервано звериным рычанием Морского Пехотинца. Оставив пулемёт, американец полулежал на палубе и сжимал руками раненое бедро. «А ведь в него вошла пуля, которая должна была достаться мне!» — почему-то решил Скорцени и, ухватив американца под мышки, потащил за рубку.

— Княгиня, разберитесь с двигателем яхты, иначе мы врежемся в прибрежные скалы.

— В Скалу Любви, — уточнила Мария-Виктория, однако свой снайперский пост всё же оставила.

Вернувшись к пулемёту, Скорцени опять включился в бой. С запада, со стороны ближайшего городка, к вилле приближалась колонна. По рёву моторов штурмбаннфюрер определил, что в её составе то ли бронетранспортёр, то ли танкетка. Партизаны уже поняли, что прибывает подкрепление, и по кромке берега пытались уйти назад, на серпантин, по которому спустились сюда. Однако сначала им предстояло преодолеть скалу, которая хребтом динозавра сползала в море, и за которой засело несколько солдат, спустившихся с возвышенности.

Чтобы не заниматься скалолазанием, двое партизан даже пустились вплавь, чтобы уйти вдоль берега. Но одного Скорцени сразу же сумел отправить на дно, а другой, прекрасный пловец, всё удалялся и удалялся, непотопляемый и неуязвимый.

«Только бы эти, из прибывшей колонны, вовремя разобрались кто есть кто, — с тревогой подумал Скорцени, прислушиваясь к перекрикиванию, доносившемуся из-за виллы, где остановилась колонна. — А то ведь логичнее предположить, что на дороге солдаты. А на возвышенности в лесу — партизаны. И тогда…».

36

С минуту фельдмаршал молчал, откинувшись на спинку сиденья и обессиленно запрокинув голову. Бургдорф незаметно расстегнул кобуру и терпеливо ждал. «Главное, — считал он, — сделано: приговор Лису Пустыни по существу зачитан». Это был самый трудный нравственный рубеж, который генералу предстояло преодолеть прежде всего и который до сих пор сдерживал его.

— Никогда бы не мог предположить, что этим гонцом смерти станешь ты, Вильгельм, — с явной грустью в душе проговорил Роммель. И теперь уже в его голосе не проскальзывало прежних нот агрессивности и пренебрежения. О, нет, в эти минуты обречённый явно пытался заговорить с ним доверительно, возможно, даже растрогать воспоминаниями о былой дружбе, которых генерал опасался больше всего.

— Этим гонцом смерти мог стать кто угодно, — сухо ответил Бургдорф, пытаясь не допустить новой волны сентиментальных экскурсов в прошлое, — Не в этом суть.

— Не спорю: мог. Однако же Гитлер избрал именно тебя.

— А кого прикажете фюреру избирать для столь деликатных поручений, как не личного адъютанта?! — искренне удивился его непонятливости Бургдорф. Теперь генерал уже не сомневался, что рядом с ним сидит окончательно сломленный и почти смирившийся со своей судьбой смертник, ничего общего не имеющий с некогда знаменитым «героем Африки». — Во-первых, фюрер полностью доверяет мне. А во-вторых, он помнит о наших с вами, фельдмаршал, некогда исключительно дружеских отношениях, к которым мне не хотелось бы сейчас обращаться. Решительно не хотелось бы.

— Не время, понимаю, — сочувственно согласился с ним Роммель.

— И не я виноват, — перешел на еще более жесткий, официальный тон Бургдорф, — что вы, фельдмаршал Роммель, не сумели сделать для себя надлежащих выводов еще до того, как в эту ситуацию вмешается фюрер. Извините, но фельдмаршал фон Клюге оказался дальновиднее.

— Если бы речь шла не о таких ничтожествах, как Фромм и фон Клюге, я бы мог предположить, что фюрер стремится истребить всю военную элиту рейха. Как в своё время советскую элиту истреблял Сталин.

— Он стремится истребить не элиту, а врагов рейха и своих личных врагов, что одно и то же. И стоит ли, упоминая имена врагов и предателей, твердить о какой-то там элите?

— Не согласен, — неожиданно окреп голос Роммеля, — быть личным врагом фюрера — ещё не значит быть врагом рейха.