Лучшее прощение — месть - Джакомо Ванненес

Вот почему комиссар был так удивлен, когда как-то вечером, вернувшись с работы, он увидел в руках Веры конверт из Парижа. Отправителем был не кто иной как Аарон Райхман.

«Париж, 5 апреля 1990.

Уважаемый комиссар Ришоттани!

Непозволительно поздно отвечаю на ваше письмо, но ранее было бы преждевременно сообщать Вам сведения такого деликатного свойства. Думаю, что я в состоянии некоторым образом удовлетворить Ваше любопытство.

Жду Вас.

Сердечно ваш, Аарон Райхман».

С этого момента единственным желанием комиссара Ришоттани было как можно скорее отправиться в Париж.

Поезд хорошо действовал на комиссара. Удобно устроившись в мягком кресле, он полностью расслабился и свободно отдался потоку мыслей…

Ненависть — чувство всепоглощающее. Оно постоянно грызет душу и не оставляет места никаким посторонним соображениям…

Спокойно обдумывая свои поступки, он с удивлением отметил, что не испытывает ни малейших угрызений совести. Достаточно было вспомнить изуродованное убийцами лицо Джулии, а забыть этого он никогда не сможет, и непреодолимое желание мести с новой силой овладевало его сердцем.

Лучшее прощение — месть…

Комиссар нехотя улыбнулся: «Франческо! Прилежный посетитель французских бульваров! Похоже, что твоя душа, неспособная забыть даже самой маленькой обиды, переселилась в меня… Странное было семейство, трагической была его судьба… Странный весь этот мир людей искусства… Франческо. Какая неодолимая жажда мести, почти маниакальная, преследовала его и в молодости и в зрелые годы. И в молодости, и в зрелые годы… И в молодости, и в зрелые годы… И в молодости…»

— Господи! Да ведь убийца — это он! — вдруг вслух произнес Ришоттани, к немалому удивлению своих соседей.

Он вспомнил, как часто старый Рубироза возмущался теми антикварами, что не брезговали датировать свой товар задним числом… Ему припомнились и другие слова старика: «наводят патину на какие-нибудь дешевые поделки, манипулируют временем, как колдуны-алхимики…»

Франческо тоже манипулировал временем, только в другом направлении: он омолодил свою последнюю месть на 24 часа. Он ведь не умел забывать, не умел прощать даже через годы.

Месть стала для него патологической потребностью. Да ведь ясно же, ясно! Как же он не догадался об этом, читая дневник Марио Силенти… Ведь Франческо было уже нечего терять, болезнь не оставила ему шансов…

Но как же ему удалось уничтожить все улики, не оставить никакого следа? Каким приспособлением он воспользовался, чтобы сжечь дом?

А Брокар-то еще говорил, что дневник Силенти не слишком помог им. Именно там и был ключ ко всему делу. Этот сицилиец с поразительной точностью описал характер своего друга: его непримиримость, неспособность прощать даже самые незначительные обиды, его нечеловеческую гордыню, умение сохранять и даже взращивать свою ненависть в течение долгих лет.

Дневник давал законченный психологический портрет Франческо. Судя по всему, он обладал именно теми качествами, которые могли сделать из него убийцу.

Но как же все-таки ему удалось так хорошо уничтожить все улики? Как он устроил пожар дома? — продолжал спрашивать себя Ришоттани.

Раввин должен был все знать! И на сей раз он заговорит. Комиссар заставит его это сделать. Он будет молча слушать, он предоставит ему возможность пускаться в любые рассуждения, а в нужный момент прервет его… Он даст понять раввину, что время полуправды прошло…

Комиссар был опьянен своей гипотезой.

Да почему же гипотеза?! Уверенность!

Да, да, все именно так и есть…

Потом сомнения опять овладели им, и он вновь начал размышлять. Какое отношение ко всему этому делу имеет Рембрандт? Куда он делся? Пятьдесят миллиардов не могут исчезнуть бесследно…

И все же, несмотря ни на что, он чувствовал: убийцей туринского Рубирозы мог быть только Франческо. Интуиция подсказывала ему, что это так, но что он услышит от раввина?

Когда же поезд прибудет, наконец, на Лионский вокзал? Проклятие!

На этот раз он пожалел, что не отправился самолетом из Милана… Сейчас он был бы уже у раввина… Но, может быть, в самолете ему не пришла бы в голову эта мысль, хотя, возможно, она и абсурдна…

Глава 21

Раввин говорит правду

— Комиссар Ришоттани! Рад видеть вас! — раздался из недр магазина знакомый голос, едва Армандо переступил порог этого капища «дурного вкуса».

Конечно же, раввин увидел его в своем знаменитом зеркале. А вот и он сам, как всегда любезный и улыбающийся.

Быстро подойдя к Армандо и взяв его обе руки, он сердечно пожал их, продолжая говорить на чистейшем итальянском, в котором слышался все же жесткий польский акцент:

— Знаю, знаю, что отчаяние, скорбь, боль и месть владеют вашим сердцем. Я искренне переживаю трагический конец Джулии и оплакал ее вместе с вами, даже если и не давал о себе знать. В некоторых случаях молчание — лучшее лекарство. Но поверьте, вряд ли кто другой так сочувствовал вам, как я.

Я понимал, что оба мы принадлежим к той категории людей, которым необходимо забиться в свою нору, чтобы в тишине страдать и зализывать раны, пока они хоть немного не затянутся. Не заживут, конечно, но просто затянутся.

Некоторые раны не заживают никогда. Они зарастают, но внутри продолжают болеть. Я называю это ревматизмом души. Вы никогда не страдали артритом, комиссар Ришоттани?

— Нет, слава Богу.

— Вам повезло. Такая боль — она прячется до поры до времени, и вдруг дает о себе знать то тут, то там. Иногда она становится настолько невыносимой, что приходится прибегать к обезболивающим средствам. Разница между болью душевной и физической в том, что для первой вообще нет лекарств, а если бы они и были, думаю, что мы отказались бы от них: ненависть и месть — только они и могут залечить наши раны. Не так ли, комиссар Ришоттани? — спросил Аарон, пристально глядя прямо в глаза комиссару.

— Пожалуй, — коротко ответил Армандо.

— Память о дорогих нам людях живет в наших делах. Только так Джулия может остаться с вами. И только так вы не сойдете с ума от боли. По крайней мере, таково наше убеждение. Не правда ли? — вновь спросил раввин.

— Правда, — как эхо откликнулся Ришоттани.

— Но давайте больше не будем говорить о том, что терзает нас, — сказал раввин, следуя своей привычке постоянно перескакивать с одного на другое. — Расскажите-ка мне лучше о вашей стране. Вы не можете себе представить, как огорчает меня мысль о том, до какой степени бесстыдства и эгоизма доходят люди вашего правящего класса. Меня очень беспокоят и разговоры об опеке над вашей страной. Это ведь все равно, что лишить прав какого-нибудь близкого родственника. Родителей, брата…

Даже если такая мера вполне оправдана, трудно избавиться от мысли, что тут замешаны и другие интересы. Хотя, конечно, дела обстоят так, что дальше, вроде, и некуда: нынешние политики уже просто мешают прогрессу и процветанию. Они не останавливаются в своей глупости даже перед тем, чтобы устраивать на эту тему дискуссии, вовлекая в них печать и общественное мнение.

В Европе складывается мнение, что ваши правители подвержены нелепой болезни противодействия благосостоянию страны. Эта болезнь тем более нелепа, что желание улучшения своего бытия заложено в самой природе человека. История человечества за последние два века не знает более надуманных поводов для торможения индустриального прогресса собственной страны. Тем более сегодня, когда все страны Восточной Европы, и даже Советский Союз, после многих десятилетий командного управления пришли к полному краху такой системы, хотя я-то, по правде говоря, не доверяю этой перестройке.

В общем складывается такое впечатление, что все популистские потуги ваших политиканов есть не что иное, как крайняя сублимация их глупости. Когда весь правящий класс теряет чувство смешного и один скандал следует за другим, при полнейшем равнодушии к мировому общественному мнению, видимо не остается ничего другого, кроме опеки, в ожидании лучших времен. У стороннего наблюдателя складывается такое впечатление, что ваши политики считают себя членами какого-то международного треста, занятого только созиданием собственного благополучия, а также благополучия родственников, друзей, «своих людей», и все это — за счет остальной страны и с ненасытностью солитера.

— А что вы думаете об их политическом кредо? — спросил Ришоттани.

— Их политическое кредо? Это только средство для достижения собственных целей и ширма для прикрытия темных делишек. Добавьте сюда еще профсоюзы, которые так умело сеют социальную вражду, что теперь даже самые простые люди потеряли вкус к хорошо сделанной работе. Им отводится роль членов какого-то Общества государственного призрения, со множеством прав и полным отсутствием обязанностей, включая и личную инициативу.