Искатели необычайных автографов - Владимир Артурович Левшин

за новую версию Мате. — Вы же сами говорили, что в лагере янсенистов нередко оказываются люди, не страдающие особой религиозностью.

— Вашими бы устами да мед пить, мсье. Но факты, факты… Отъезд в монастырь. Полный отказ от светских знакомств и привычек. Посты, молитвы, покаяния… Говорят, в келье у него — кровать, стол, плошка да ложка…

— Не понимаю. Не по-ни-ма-ю! Трезвый научный ум — и вдруг психоз, религиозное помешательство.

— Как вы сказали? Помешательство? — живо переспрашивает черт. — Что ж, может быть, может быть. Но для меня, знаете ли, убедительнее другое толкование. Между прочим, автор его — один из ваших просвещенных соотечественников и современников. Если бы это было движение пустячное, говорит он о янсенизме, как бы оно могло выдвигать и захватывать таких людей, как Паскаль? Оно могло выдвигать и захватывать их потому, что здесь, при ковании буржуазного духа, проявлялось стремление отделиться от внешней церкви, от папизма и найти какое-то христианство углубленное, основанное на стремлениях человеческого сердца, совершенно своеобразно примиренное с разумом…

— Прекрасно сказано, — растроганно вздыхает Фило. — Только человек с чувством и воображением способен представить себе так живо, так остро муки великой души в смрадном царстве снисходительной морали.

— Но зачем все-таки искать выхода в религии? — упирается Мате. — Самоистязание, самоотречение… Да ведь он губит себя! И разве эта жертва во имя спасения человечества способна уравновесить то, что он у человечества отнимает: себя, свой ум, свой научный гений?

— Что ж, ваши соображения не лишены логики, мсье, — раздумчиво признает бес. — Во всяком случае, сторонников у вас больше, чем противников.

Мате польщен. Оказывается, у него есть единомышленники! Кто же они? Но черт не собирается удовлетворять его любопытство. Паскаль, говорит он, человек из тех, кого справедливо именуют ЧЕЛОМ ВЕКА. Понять Паскаля — значит в какой-то мере понять его эпоху. Не мудрено, что вглядываться в него и так или иначе оценивать будут чуть ли не все крупные мыслители и художники. Тут перечислять — со счета собьешься! Впрочем, одного из них Асмодей, так и быть, рассекретит. Это Вольтер. Именно он назвал Паскаля гениальным безумцем, который родился столетием раньше, чем следовало.

— Стало быть, Вольтер полагал, что в восемнадцатом веке для Паскаля что-то изменится, — заключает Фило. — Что же?

— То, что дается человеку его временем. Видите ли, мсье, каждое время диктует свой образ мыслей, свои формы поведения. Семнадцатому веку свойственно облекать свои противоречия в форму религиозных бунтов. Такой бунт совершил Паскаль, обратясь к янсенизму. Но иное время внушило бы ему, вероятно, совсем иные поступки. И кто знает, не стал ли бы он одним из тех, кто подготовит революцию 1789 года? Однако, — спохватывается бес, — что-то я размечтался. Вернемся лучше к действительности! Тем более, что мы уже на улице Фра́нс-Буржуа́-Сен-Мише́ль.

Встреча у камина

Филоматики не успевают спросить, для чего их доставили на улицу с таким длинным названием. Крыша дома, над которым затормозил Асмодей, исчезает, и в неярком пламени камина возникает перед ними комната, где, скрючившись на коротком диванчике, лежит человек, покрытый клетчатым пледом. Лицо его, обращенное к огню, желтоватое, с большими водянистыми мешками под глазами, кажется почти старческим. И все-таки это он, юноша на высоко взбитых подушках, только перешагнувший третье десятилетие своей жизни.

Тридцать лет, помноженные на беспрестанное творческое горение и борьбу с недужной, страдающей плотью… У Мате защекотало в носу при взгляде на эту тщедушную, одинокую фигуру. По правде говоря, он не очень-то понимает, отчего видит Паскаля здесь, на улице Сен-Мишель, когда тот вроде бы переехал в Пор-Рояль… Но раздумывать некогда: в дверь комнаты стучат, и взыгравшее любопытство избавляет сердобольного математика от опасности расчувствоваться и пустить слезу.

— Кто там? — спрашивает Паскаль, вглядываясь в громоздкий силуэт на пороге.

Ему отвечает низкий, сочный голос:

— Юридический советник тулузского парламента, он же математик в свободное время, господин Пьер Ферма́ к вашим услугам!

— Ферма! — Медленно, как бы не веря, Паскаль поднимается, протягивает руки. Клетчатый плед падает на пол. — Ферма, вы?!

— А то кто же! — гудит Ферма, который успел уже подойти к Блезу и душит его в медвежьих объятиях. — Неужто я похож на призрак?

— Ну нет, призрак — это скорее по моей части…

— Полно, полно, — утешает Ферма, сбрасывая плащ и шумно придвигая кресло к камину. — Вы отлично выглядите. Чуть бледны, правда… Много работаете, мало бываете на воздухе?

— Ферма… — будто не слыша, повторяет Паскаль. — Вы — и вдруг здесь! Нет, это чудо какое-то…

— Застарелая тяжба, — смеется тот, с наслаждением протягивая к огню озябшие руки. — Маркиза де Лапу́ль против виконта де Леко́ка[43]. Новые данные в Париже. А в общем, счастливый случай навестить знаменитого Блеза Паскаля, чьи письма вызвали у меня непреодолимое желание побеседовать с ним с глазу на глаз.

Словно теперь только уверовав в подлинность происходящего, Паскаль широко улыбается, и лицо его молодеет. В нем даже проглядывает что-то мальчишеское. Вива́т! Да здравствует «Де» в квадрате! Он готов расцеловать этих незнакомых тулузских де-сутяг: ведь им он обязан встречей, о которой мечтал с детства.

— Черт побери! Это следует отметить, — басит Ферма и, отстранив хозяина, самолично подбрасывает поленья в камин, зажигает свечи. Потом в руке у него появляется уютная, оплетенная соломой бутылка.

— Прошу: яблочный сидр, изготовленный господином Пьером Ферма из собственных, им самим выращенных яблок, по собственному, им самим изобретенному рецепту.

Гулкий выстрел пробки. Шипение освобожденной струи. Мелодичный звон бокалов, где искрятся озорные, подмигивающие пузырьки.

Блез делает медленный благоговейный глоток. Ферма выжидательно щурится.

— Каково?

— Восхитительно. Словно оттаиваешь после долгого ледяного сна.

Подвижные, чуть навыкате глаза гостя изучают Паскаля с неназойливым участием. Кто б мог подумать, что он, такой еще молодой и такой одаренный, чувствует себя столь одиноким!

— Мне говорили, — осторожно замечает Ферма, — в Париже вам на скуку жаловаться не приходится…

Блез почтительно наклоняет голову: в данный момент безусловно! Слухи, однако, не лгут. Он и впрямь приобщился к тому, что называют светской жизнью. И то сказать, что еще остается человеку, до такой степени не обремененному семьей? Старшая его сестра живет в имении Бьен-Асси́. Младшая, посвятившая себя богу, — в Пор-Рояле. Ко всему трех недель не прошло, как закрыл глаза Ле-Пайе́р,