У парадного подъезда - Александр Архангельский

Как здесь все похоже на вихревую атмосферу «Вальсов…»! Стихи написаны в середине XX столетия, а разговор в них ведется «в терминах» ушедшей эпохи, и сравнивать их нужно с образностью чеховских «Мальчиков»: «— Володичка приехали! — завопила Наталья, вбегая в столовую. — Ах, Боже мой! (…) После чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за стол и занялись работой, которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса, точно этот цветок падал с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы

Сколько цепей ни примеривай,Как ни возись с туалетом.Все еще кажется дерево.Голым и полуодетым.

Но по-чеховски, до слез, печален и финал пастернаковского стихотворения. Мечталось о щедрой радости, о служении тайне, о дрожи, пробегающей по свечкам, — а что стало на самом деле?

Новые сумерки следуют,День убавляется в росте.Завтрак проспавши, обедаютЗаночевавшие гости.

«День убавляется в росте». Фраза по видимости реалистична, по сути же содержит в себе художественно значимое несоответствие. В это время года день прибывает. Так что о другой убыли, о других сумерках идет речь. Это сказано и о чувстве сжимающегося, преходящего, шагреневого времени, сменившем беспечную и доступную — протяни руку, коснись стрельчатых игл — святочную вечность… (Еще раз вспомним: «Не оглянешься — и святки…») И об отрезвляющем взгляде на людей, внезапно открывшем в них бездну прозаичности и в мгновение ока превратившем их из участников сказочного действа — в заспанных и поднадоевших гостей. И об остром, горьком понимании того, что ты — за перевалом своих возможностей, что завершился твой духовный рост и началась убыль его.

Так что же, мотив детства уступил в поздней лирике Пастернака место скорбному мотиву смерти? Сказать так — значило бы погрешить не только против истины, но и против поэта, до последнего дня пронесшего веру в перебарывающую, способную все превозмочь, «все пережить и все пройти» силу духовности. Да, холодное мерцание ухода различимо на страницах последней, не скажем — вершинной, но во всяком случае — итоговой книги. И прощание с детской беспечностью отчетливо звучит здесь. И «последнее прости» жизни, выделившей поэту «бедственное место», и отпущение грехов «великой эпохе». Но есть и ответ на вопрос: а что же будет после отрезвления (ведь если оно пришло на смену младенческой доверчивости, то, значит, и ему когда-то придется потесниться, уступить дорогу чему-то следующему: «Может быть, за годом год. Следуют, как снег идет (…)»). Ответ этот — едва ли не в каждом стихотворении цикла, где слово «вечность» звучит как никогда часто; там же, где оно не произносится, легко можно заметить неназойливую отсылку к нему.

(…) Привлечь к себе любовь пространства,Услышать будущего зов.(«Быть знаменитым некрасиво…»)(…) Там липы в несколько обхватовСправляют в сумраке аллей,Вершины друг за друга спрятав,Свой двухсотлетний юбилей.

(…) Природа, мир, — тайник вселенной,Я службу долгую твою,Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою!

(…) Прапращуром в дар поколеньям взращенный столетьями хлеб.

(…) Ты — вечности заложник времени в плену!

(…) Как разве только жизни впоруВсе время рваться вверх и вдаль.

И недаром цикл кончается гениальным стихотворением «Единственные дни», где бессмертье изображено не в виде некоего туманного и многообещающего, однако отнюдь не гарантированного идеала, а как состояние, переживаемое просто и естественно, пот домашнему.

И полусонным стрелкам леньВорочаться на циферблате,И дольше века длится день,И не кончается объятье.

Общеизвестна поэтическая формула Анны Ахматовой из ее стихотворения о Пастернаке: «Он награжден каким-то ценным детством»; формула, не лишенная некоторой этической сомнительности. К моменту создания прощального цикла «вечное детство» для него завершилось и началась сама вечность.

Музыка вместо сумбура

(Подростковая лирика: незамеченный пласт современной поэзии)

Психологи — да, знают; педагоги — отчасти — тоже; но литературоведы и критики, за совсем уж редким исключением, предпочитают как бы и не ведать о самом факте существования детского литературного творчества. Оживляются они, лишь когда представляется возможность выхватить из моря подростковой лирики один ручеек и пустить по нему свой кораблик. Регулярно раз в 5–6 лет кто-нибудь из писателей берет на себя роль открывателя Америки — и вот уже у всех на слуху строки Володи Иванова, или Маргариты Редькиной, или Оли Лебедушкиной, или самый свежий пример — Ники Турбиной. Конечно, легче сотворить из одного ребенка кумира, «книжечку составить и издать» и тем самым заодно прославить еще раз себя самого, чем разбирать сотни, а то и тысячи подборок в надежде: вдруг промелькнет строка? Но у всякого явления — свои законы, а у этого — законы такие, что платой за нарушение может стать судьба личности. Ибо кто сказал, что стихи не уйдут от юного поэта, как порою уходит голос от повзрослевшего певца? И что тогда? Трагедия? Или стремление писать во что бы то ни стало — не важно о чем и как?

Первое отличие подростковой лирики от «взрослого» творчества — по крайней мере, для читателя, в том, что высшая ценность здесь — не судьба поэта, не путь, на Исключения (скажем, опыт С. Маршака и Вл. Глоцера), к сожалению, «погоды» не делают котором неудачи столь же важны, сколь и успехи, но — отдельное стихотворение. Оно может быть единственным достижением юного автора и вовсе не гарантирует последующего «творческого долголетия». Француженка Мину Друэ стала поэтессой; но ни один из ее сборников не получил той известности, какую получило ее гениальное стихотворение «Дерево», написанное в возрасте 8 лет и переведенное на разные языки мира.

Дерево, другКак на меня ты похоже,Музыка нас наполняет.Звучит под порывами ветра,И ветер, как сказку,Листает тебя.Дерево!Ты, как и я,Слушаешь голос молчания,Что дышитВ глубине твоей кроны зеленой,В живых и дрожащих ветвях.Дерево,Дерево,Друг мой!Мы с тобой затерялисьВ просторе небес…[125]

Читая переводные стихи, не надо забывать о «руке» переводчика, но у Мину Друэ серьезны не только Метафоры серьезен сам ее пафос, само мироощущение, которое «выдумать» и исказить невозможно. Мироощущение это, мерцающее в глубине стиха, — факт неустранимый, неотменяемый, никоим образом от последующих удач или неудач юного автора, его профессионального выбора и жизненного пути не зависящий.

Точно так же можно допустить, что двенадцатилетняя москвичка Наташа Моргулис поэтом не станет, но разве, это прибавит или убавит что-нибудь в «эстетическом» составе ее стихотворения «Фонтан»?

В парке городском,Большой фонтан стоял.Монетки кидали туда.Там играли малыши.А он под их радостный смехО камень разбивалПрозрачную насквозьСтрую своей души.И кружились в диковинном танцеКаменные русалки.Из ушей и из пастей драконов,Водопады летели вниз…И резвились беспечно Амуры,Как будто играя в салки.И о них разбивались бесшумноТучи веселых брызг.Желтым глазком кося,Ухмылялись пятаки.Это плата фонтануЗа струи живые его…

Чего стоят сложные, сильные и глубоко философские образы, как разбитая о камень, «прозрачная насквозь» струя души фонтана или горькая сентенция последних строк, где речь идет о плате за живые струи… Эти стихи, прозрачные насквозь, напрочь отвергают миф о «пишущем ребенке», сложившийся в сознании взрослых поэтов, сочиняющих для детей, и год из года воспроизводимый в «детгизовских» и «малышовых» книжках. Вот два примера из совершенно непохожих друг на друга авторов: