У парадного подъезда - Александр Архангельский

И вот теперь, когда мы уловили парадоксальную связь между «марбургским», неокантианским наречием пастернаковской лирики и детски-нерасчленимым его мировидением; когда мы поняли, какую роль отводил Пастернак «начальной поре» в жизни человека; когда осознали философскую подоплеку концепции детства в его художественном мире, — нам легче будет разгадать последнюю загадку, которую поэт задал читателям своей итоговой, опубликованной уже посмертно, книги «Когда разгуляется», — почему, достигнув кристальной простоты и младенческой ясности слога, вступив в период «могучей евангельской старости» (А. Ахматова) — старости, которую недаром метафорически приравнивают к детству («что старый, что малый…»); создав «Рождественскую звезду», где философии детства были приданы черты космогонии, — почему именно в этот период Пастернак вдруг резко приближается к трезвому, обостренно-болевому, сугубо «взрослому» взгляду на мир?

В самом Деле; читая этот цикл подряд, стихотворение за стихотворением, замечаешь, что образы детства возникают здесь лишь в тех случаях, когда нужно подчеркнуть нежно-ироничную интонацию в разговоре с возлюбленной:

Ты с ногами сидишь на тахте,Под себя их поджав по-турецки,Все равно, на свету, в темноте,Ты всегда рассуждаешь по-детски.

Или когда требуется дать формулу «круговращенья земного, Рождений, смертей и кончин», — ибо здесь о «рожденье» нельзя не вспомнить, иначе классическая триада «начало — середина — конец» будет неполной. Или когда делаются наброски поэмы о Блоке: без детства героя никак не обойтись. Или когда взгляд падает на следы в снегу: «А вот ребенок жался к мамке», и дальше уж срабатывает ассоциативный ряд: «ребенок — детство — сказка»:

Луна скользит блином в сметане,Все время скатываясь вбок.За ней бегут вдогонку сани,Но не дается колобок.

Или когда «после угомонившейся вьюги» из-за реки доносятся голоса детворы. Или когда раздумья о «женской доле», которой «ранен» поэт, выводят его к теме «женщины в детстве» (заметим: не девочки, а именно женщины в детстве!). И — так далее.

Все это не погружение в тему детства, а лишь воспоминания по поводу, то есть — признак дистанции, внутреннего разрыва с прежним «психологическим возрастом». Впрочем, если мы присмотримся повнимательнее, то все окажется еще печальнее. По закону «триады», поздний Пастернак почти всюду сопрягаем детство и смерть, он о начале жизни говорит теперь едва ли не потому, что именно с него начинается конец ее! В стихотворении «После вьюги» непосредственно за строфой о «голосах детворы за рекой» звучит грозное сравнение:

Белой женщиной мертвой из гипсаНаземь падает навзничь зима.

В философской медитации «Снег идет» совершается осознанный переход от «младенческой» сказочной образности —

Снег идет, снег идет,Словно падают не хлопья,А в заплатанном салопеСходит наземь небосвод.Словно с видом чудака,С верхней лестничной площадки,Крадучись, играя в прятки,Сходит небо с чердака,—

к более чем грустным сентенциям о быстротекущем, скоропреходящем времени:

Потому что жизнь не ждет.Не оглянешься, — и святки.Только промежуток краткий,Смотришь, там и новый год.

Так что же стряслось? Почему любимые поэтом святки, с их ощущением близкого присутствия самой вечности, стали теперь знаком приближающейся смерти? Почему простой, как бы внезапно распрямившийся, наподобие некогда скрученной пружины, синтаксис, прозрачная словесная ткань, доходчивая (так с детьми вполне можно разговаривать!) поэтическая интонация непроходимой дистанции между миром детства и миром позднего Пастернака с той же неотступностью, с какой усложненный, перегруженный философемами язык сопутствовал в раннем творчестве их неразделимости и родству?

Легче легкого свести ответ к пересказу обстоятельств двух последних десятилетий жизни Пастернака — и тех, которые рождены «годами безвременщины», и тех, благодарить за которые приходится эпоху «оттепели». Но, во-первых, если это и будет правдой, то неполной; а во-вторых, для обличения тяжелых времен нынче особой смелости не требуется. Пойдем лучше вглубь, поищем внутренние, связанные с логикой духовного: развития Пастернака, причины. И прежде всего сравним три стихотворения — одно из книги «Когда разгуляется» и два — из сборника «На ранних поездах».

Святочные, рождественские, новогодние мотивы, как было уже сказано, буквально пронизывают пастернаковское творчество. И каждый раз они становятся поводом для создания особой, таинственно-мерцающей, трепетной и сказочно-торжественной атмосферы, окутывающей и как бы соединяющей все сферы нашего разрозненного бытия. Так ребенок, заводя хоровод возле елки, тянет за руку своих друзей, маму, папу, бабушку, дедушку — всех, чтобы они объединились в магический неразделимый круг хоровода с новогодней елкой («все елки на свете (…)») в центре, и создали в «обычной» гостиной совершенно необычный мир, «где люди и вещи на равной ноге». В таком кругу соединяется несоединимее; каждый из водящих остается самим собою, со своим внутренним опытом, со своими «частными интересами», но как бы заряжается общей, целокупной, детски чистой и радостной энергией праздника. Потому в сборнике «На ранних поездах» помещены два новогодних «Вальса», посвященных встрече с елкой. В одном из них («…с чертовщиной») передан восторг ребенка, и мерный вальсовый, ритм изначально надломлен полечным «завихрением»…

Только заслышу польку вдали,Кажется, вижу в замочную скважину:Лампы задули, сдвинули стулья.Пчелками кверху порх фитили,—Масок и ряженых движется улей.Это за щелкой елку зажгли.

Дальше, вплоть до последней строфы, «счет на три» будет по возможности выдерживаться («Великолепие выше сил Туши, и сепии, и белил…»), но алгоритм задан: тематически строкой «Только заслышу польку вдали…» и ритмически — стихом «Кажется, вижу в замочную скважину», с его полностопной протяженностью. Это неудивительно: вальс предназначен для взрослых, а полька — чаще — для детей.

В основе «Вальса со слезой» — та же художественная матрица. Слова аукаются, перекликаются, двоятся, словно в обоих стихотворениях создана хитроумная система звуковых зеркал; сквозная аллитерация на «п» и «л» в равной мере значима для обоих «вальсов». И так легко, поддавшись Сходному звуковому напору музыкальной стихии, не заметить, что тот вальс, исполненный детской восторженности, пронизан чувствами, вход в которые запрещен «до шестнадцати». Слово «ель» в обращении опущено —

Как я люблю ее в первые дни —Только что из лесу или с метели! —

и, насыщенный куртуазными полунамеками монолог становится формой, способом непрямого объяснения в любви:

(…) Свечки не свечки, даже ониШтифтики грима, а не огни.Это волнующаяся актрисаС самыми близкими в день бенефиса.Как я люблю ее в первые дниПеред кулисами в кучке родни!

Детский утренник превращается в вечерний маскарад; сломы «вальсового» ритма, которые в «Вальсе с чертовщиной» тематически ассоциировались с полькой, здесь появляются лишь во второй строфе, когда они уже не способны повлиять на наше восприятие и призваны попросту внести новую краску в музыкальный строй стихотворения. И что же? А ничего: утренник в мире Пастернака ничуть не противоречит маскараду, «Вальс с чертовщиной» — «Вальсу со слезой», игра — игривости.

И вот проходит чуть больше десятилетия, и ситуация выворачивается наизнанку. Все противоречит всему; «детское» не состыкуется со «взрослым». Если раньше два разных стихотворения о рождественских праздниках как бы нанизывались на общий для них сквозной мотив, то теперь одно стихотворение, посвященное той же трепетной теме, дробится, раскалывается на две контрастные части. В первой дан «предпраздничный», искрящийся радостью и надеждой образ мира, во второй — с горькой ясностью показано трезвое, будничное, мглистое пробуждение от праздничной эйфории. Я имею в виду стихотворение «Зимние праздники», сквозь призму которого мы смотрим на два измерения человеческой жизни, и детство здесь — полюс счастья. Именно под его знаком пребывает первая часть, пронизанная верой в то, что есть у нас целая вечность в запасе. Причем вечность, выросшая средь комнаты, рядом, «елкою святочной», так что до нее можно дотянуться рукой. Все главное — впереди, и в порыве ожидания хочется разбрасывать восторг пригоршнями, одаривать им каждого; хочется: