В футбольном зазеркалье - Николай Кузьмин

Прямо с аэродрома команда поехала на базу, а Скачков, заранее договорившись с Иваном Степановичем, отправился домой. Завтра он обещал явиться прямо на стадион, к матчу.

Сворачивая под высокую арку в проходной двор, Скачков оглянулся. Автобус стоял на перекрестке перед светофором, на тяжело осевшем кузове мигали красные огни. Улица безлюдна, поздний час. В автобусе сейчас, на последних сиденьях, дремали ребята из дубля. Иван Степанович забрал их с собой специально для завтрашнего четвертьфинального матча. Заиграть всех сразу он, конечно, не решится, но… всякое может случиться.

Рядом с шофером Николаем Ивановичем, в просторном одиноком кресле у кабины тягуче всхрапывал толстой оплывшей грудью Матвей Матвеич. Он не проснулся, когда выходил Скачков. За массажистом, оставшись без соседа, обиженно нахохлился Федор Сухов. В автобусе от него уже разило, как он ни отворачивался и ни пытался завернуться в плащ.

Ну что с него возьмешь? Худо, когда человек не сознает своего значения, кроме как на футбольном поле!

– На север вон возьму подамся, – ворчал Сухов, покуда Скачков забирал сумку и пробирался вперед, к шоферу. – Там люди позарез…

На север? Это уже что-то новое. Прежде, до Каретникова, Федор откровенно надеялся остаться при команде, неважно в качестве кого: хоть помощником администратора. И Рытвин, видимо, оставил бы его, пожалел. Теперь же… Правду говорят, что старая слава хуже ржавого гвоздя, – Иван Степанович, отлично помня все его «художества», своего согласия не даст. А без его согласия… времена-то переменились!

Пробираясь домой через проходной пустынный двор, увязнув по пути в песке на детской игровой площадке, Скачков сегодня торопился, как никогда. Суховское ли отчаяние было тому причиной или что-нибудь другое, но сегодня за всю свою суетную спортивную жизнь, за свои бесконечные отлеты и прилеты он впервые задумался о доме, как о месте, куда человек возвращается и должен возвращаться постоянно. Чувство дома и семьи – это чувство родины, а без него станет постылой даже самая блистательная жизнь. Интересно, не об этом ли и суховские мысли?

Перед тем как войти в подъезд, Скачков поднял голову и отыскал окна своей квартиры. Свет горел только на кухне. Всю дорогу, пока летели, он торопился, надеясь застать Маришку не в постельке. Целый час продержали в Свердловске, затем пришлось звонить на базу и ждать автобус. Теперь Маришка, конечно, спит.

Дверь он открыл своим ключом и, не поставив сумки, прошел по коридору. Так и есть – на кухне Софья Казимировна, закутанная в шаль, уставив острый нос, внимательно раскладывала на вымытом столе пасьянс. Она не оглянулась, пока не положила как следует очередную карту. Скачков стоял в коридоре, как посторонний, ждал. Софья Казимировна, щурясь под очками, посмотрела на него, узнала и не удивилась. Они не поздоровались, хотя не виделись недели три. Снова принимаясь соображать над картами, Софья Казимировна как бы между прочим сказала, что Клавдия у Звонаревых, недавно звонила. «Все ясно, – с невольным раздражением подумал он. – Собрались, галдят, дымят и пьют. Клавдия уже как алкоголик: и мутит ее, и обойтись не может. Что ее там держит?»

Пока он разувался, Софья Казимировна размышляла над разложенным пасьянсом. После долгого раздумья она выпростала из-под шали зябнущую руку и, сомневаясь, переложила с места на место какую-то карту. Посмотрела, подумала: понравилось.

– Есть ужин, – сказала она.

– Спасибо, – отказался Скачков, вешая плащ. – Не хочется.

На цыпочках, в одних носках, он прошел в комнату, где спал ребенок. Софья Казимировна, приспустив очки, осуждающе посмотрела ему в спину, но промолчала.

В комнате, зашторенной и с запертой балконной дверью, было темно и душно, а форточка, как сразу разглядел Скачков, прикрыта. Он первым делом распахнул неслышно форточку, затем приблизился к кроватке. Девочка спала среди разбросанных и смятых простыней. Скачков нагнулся и увидел на плече ребенка розовую рожицу куклы, которую он привез из Австрии. Любимая, заласканная игрушка… Павлу Нестерову в Вене досталась точно такая же кукла. Недавно после игры Павел спросил Скачкова: «Геш, как твоя на куклу среагировала? Моя не расстается, спит в обнимку». Тогда, в раздевалке, когда под окнами еще шумели расходившиеся зрители, Скачков был удручен и ничего не ответил, – так, изобразил что-то лицом, плечами. Не до того было. И только сейчас, увидев розовую, глуповато-радостную рожицу куклы, он сообразил, что отшельничество Павла на базе и в общежитии шумливых молоденьких дублеров кончилось. Видимо, после Вены он помирился и вернулся домой, в семью…

Постояв над спящей Маришкой, Скачков натянул на толстенькие заголившиеся ножки простыню. Горячим показался ему лоб ребенка и влажными волосики.

– Что Маришка, здорова? – спросил он, появляясь на пороге кухни и загораживаясь от режущего света. Единственно, о чем он разговаривал с теткой Клавдии, так это о ребенке.

– Вечером вдруг что-то… – пожаловалась Софья Казимировна, в раздумье изучая разложенные по всему столу карты. – Но уснула хорошо. Хорошо.

– Температуры нет?

– Температуры?.. Температуры… Ах, температуры? Нет, температуры не было.

Скачков мысленно ругнулся и ушел.

У себя в комнате он вытащил из сумки тренировочный костюм и переоделся. Низкий свет несильной лампы блестел на полированных гранях мебели. В углу, у стенки, где были составлены уютно кресла, он заметил корзинку не корзинку, а что-то круглое, плетеное, подвешенное на шнуре. Внутри горела лампочка. «Ага, ночник…» Каждый раз, возвращаясь из поездок, он находил какие-нибудь изменения в квартире. Клавдия постоянно что-то приобретала, переставляла, – украшала комнаты по-своему. Теперь, подружившись со Звонаревыми, вместе с Валерией она не вылезала из комиссионных. Скачков в эти дела не привык вмешиваться. «Бабские дела», как называла их Клавдия.

Хотелось, однако, лечь и вытянуться, но он не решился раздвигать диван, искать запрятанное где-то в ящиках постельное белье. Хозяйничать в квартире предпочитала сама Клавдия. Да и когда было хозяйничать ему? В лучшем случае переночует раз в неделю. И то, если команда играет у себя дома, на своем поле.

Он осматривался, понемногу обживаясь. Дома его не было почти целый месяц, – совсем отвык. Но скоро, совсем скоро все изменится… и он снова посмотрел вокруг себя, представляя, как ему придется здесь жить, находиться каждый день и вечер. Ничего не поделаешь, надо привыкать. «Привыкнем», – вздохнул он, размышляя, чем бы пока себя занять.

Невысокий столик на трех ножках был завален тонкими журнальчиками с большими, на всю страницу, цветными фотографиями. Клавдия покупала их ворохами. Скачков взял, полистал: длинноногие, обольстительно красивые кинодивы, какая-то чересчур соблазнительная легкая жизнь – не жизнь, а сплошной праздник, где ни капельки труда и мозговых усилий, а одни лишь удовольствия. Таких одурманивающих, как отрава, журнальчиков навалом у Владика Серебрякова в его по-холостяцки захламленной однокомнатной квартире. Портретами соблазнительных кинодив Владик обклеил все двери в туалетной и ванной комнатах, наляпаны они там одна возле другой… Отбросив журнальчик, Скачков достал из сумки книжку Сименона, – дошла наконец очередь и до него, книгу передал ему Игорек Белецкий.

Вот тоже – отношения со сменщиком. Раньше Скачков не замечал, что Игорек улыбчивый, приветливый со всеми, на него поглядывает с тайной завистью, неловко было парню – понимал, что незаметно подпирает, наступает сзади на ноги.

Читать Скачкову не пришлось: с кухни послышался сладкий затяжной зевок и он, насторожившись, стал прислушиваться. Щелкнул выключатель, прошелестели легкие войлочные тапочки. Софья Казимировна закончила пасьянс. Подождав несколько минут, Скачков выглянул в коридор и стал на цыпочках пробираться в кухню.

Свет он зажег после того, как плотно притворил дверь.

Стараясь не шуметь, открыт тяжелую дверцу холодильника, присел и оглядел морозные, заваленные в беспорядке недра. Попалась начатая бутылка «Столичной», он отодвинул ее подальше. На стол легли пакеты с сыром, с ветчиной и твердые, холодные на ощупь огурцы. Хлеб он нашел на полке, в прозрачном целлофановом мешке.

В запертой освещенной кухне, один во всем большом уснувшем доме, он чувствовал себя уютно – куда приятней, нежели на сутолочной многолюдной базе. Ветчина потрескивала под отточенным ножом, отваливаясь на сторону лоснящимися аппетитными ломтями. Скачков разрезал по всей длине холодный огурец, чуть посолил обе дольки и медленно стал натирать. Возникший тонкий аромат вызвал настоящий приступ голода. Томясь и сглатывая слюну, он тем не менее не торопился: отыскал и положил поближе книгу, нарезал ровно хлеб, окинул взглядом – все ли под рукой? Кажется, все. Тогда он жадно, крупно откусил, рванул зубами мясо и смачно захрустел присоленным и заслезившимся на срезе огурцом. С набитым ртом, с трудом прожевывая, в одной руке книга, в другой то хлеб, то ветчина, то огурец, он расположился в старушечьем теплом кресле, забросил ноги на табурет. Прекрасно! Здорово! Лучше и не придумаешь… Всегда, если он бывал не в поездке, а дома, ему приходилось кормиться самому. Однако он нисколько не сердился и не выговаривал. Наоборот, ему было легко, привольно одному, и уж совсем бывало хорошо, когда он оставался наедине с Маришкой. Но так им выпадало редко, очень редко, потому что Софья Казимировна почти что никуда не отлучалась, – разве с кошелкой в магазин.