Осколки тени и света - Мара Вересень
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обожглась. Поздно меня маджен Питиво предупредил.
— Красивая, — сказал некромант, глядя на отполированное душечкино лезвие.
— Блестит, — согласилась я и поерзала. Шерсть кололась ужасно, но лезть коленки чесать было бы совсем за гранью. Лежащая на мне рука не шевелилась, но я чувствовала ее, словно была голой, без одежды и даже без кожи, кажется.
— Блестит, — подтвердил темный и обнял, прижав плечом и головой. Поскреб цеплючим подбородком по волосам. — Тянет?
Я кивнула. Под ухом стучало сердце, шуршала рубашка. И угольки в его голосе тоже шуршали. Надеюсь, он говорил о поводке и не поймет, что я ответила о другом. Это тоже было важное, о котором не нужно молчать. Или… пусть поймет. Думаю, это важнее поводка. Во всяком случае для меня. Это ведь по мне узоры золотой паутиной…
Ине потянулся и сунул под нос пузырек, придержав меня, чтобы не свалилась или чтобы не отвертелась.
— Пей.
— Что это?
— Моя кровь.
Я было дернулась, но каланча держал сильно и уверенно, не рыпнешься.
— У меня нет сил на руны и плетения, твой приятель меня почти досуха выжал.
— А сработает?
— Однажды сработало. Пей, ешь и спать. Завтра будем на месте.
Я глотнула, убеждая организм, побыть немножко вампиром и быстренько прикусила бутербродом. После еды, а может коварный темный почаровал, меня опрокинуло в сон. И хорошо бы приснились крылья из инея, или хотя бы те, с багровыми шипами, опасные, но тоже красивые, но приснился Драгон Холин. Он гладил меня по волосам, звал вернуться, ему было больно. Когда поводок впивается в сердце, всегда больно. Потом он потянулся меня поцеловать. Меня замутило, я испугалась и проснулась.
Светало. Туманопар толпился за контуром, которым каланча очертил место стоянки. Костер еще горел. Я лежала тяжелой головой на своем рюкзаке в двух одеялах, как бабочка в коконе. При попытках сглотнуть вязкую слюнув ушах похрустывало. Ине сидел вполоборота ко мне, локти двигались, но что он там делал — было не разобрать.
Встала вместе с одеялом и подошла ближе, заглянула через плечо. В руках темный держал ободок из свернутой кольцом шипастой ветки, обмотанной поверх жгутиком из волос. Внутри кольцо, как паутиной, было заплетено знакомым мне черным шелковым шнурком с нанизанными на него разноразмерными бусинами. Красные, как кровь, камни казались живыми и, когда пламя отражалось бликами на неровных гранях, начинали звучать. От диссонанса звука и света меня пронзило восторгом и ощущением копошащихся под кожей червей.
К горлу подкатило, благо, кустов, за которыми можно было облегчить страдания, здесь росло много.
— Так прекрасно слышать рядом признаки жизни, — наконец среагировал на мое присутствие некромант. — Даже такие…
— Это отвратительно, — выдохнула я, разгибаясь.
— Потому что рано.
— Для чего? — спросила и с опаской оглянулась, но Ине уже убрал гадкую штуку.
— Чтобы смотреть. Выспалась? Тогда идем.
Части целого. 8. Мелитар
Мелитар Алиши Тен-Морн
Мелитар проснулась с рассветом и, не поднимая головы с подушки, посмотрела в окно. Углы крыши старого дома на каменном холме серебрились от инея. Когда она только пришла в общину, вот так, лежа в кровати, можно было видеть не только углы, но и выступающий вперед острый конек, похожий на птичий клюв. Много времени прошло. Холм рос. Деревянная лестница, ведущая к крыльцу, надорвалась, как ветхая лента, окна были темными. Не грязными, просто свет не отражали. И сам дом был темным, в цвет камня, на котором сидел. Но Мелитар знала, что это все обманка, чтобы любопытные не лезли.
Утро началось как всегда, с кряхтения и хруста в пояснице. Сама затеплила огонь в печке, не дожидаясь, пока девки-сони глаза продерут, согрела воды, чаю попила. Когда вышла, иней на крыше сделался моросью, а солнце мельтешило краем между пиками Харья и Форья. Наглый соседкин кошак, поддевал лапой дверцу курятника, грохоча клямкой. Шуганула паразита добрым словом и плетенкой для зерна под волосатый зад в колтунах еще зимней шерсти добавила. Повадился утренние теплые яйца таскать. Теперь приходилось кур на ночь запирать, чтоб этот шкурат не влез.
Выпустила толпящихся и пихающихся у дверцы птиц, сыпанула в корытце зачерпнутым из мешка колковатым мелким зерном. Не слишком щедро — дорого нынче зерно стало, даже такое, что самому не есть. Собрала яйца, отнесла в дом, посмотрела, как пляшут в печи рыжие сполохи, подбросила поленце. Постучала черенком ухвата в потолок, чтоб сонь разбудить и снова вышла. Теперь уже и со двора.
Дом делал вид, что не замечает. Как всегда. Но Мелитар не отступалась. С самого первого дня ходила с подношением. Ни разу не пропустила. И когда у дома случалось благодушное настроение, он показывал кусочки комнат или вещи. Дом только снаружи выглядел брошенным. Внутри не было ни пылинки. А может врал, чтоб развести глупую старуху на пару капель крови.
Для подношения даже к корням спускаться не нужно было. Холм и был корни, такие древние и старые, что их выперло из земли, как случается у деревьев. Мелитар и сама далеко не первое столетие в мире жила, но даже ей представить страшно было, сколько здесь этот дом. Он весь был — тишина, которая вот-вот прозвучит — виен’да’риен, но Мелитар была глуха к этой магии и не смогла бы разобрать, заори дом ей прямо в уши. Туманным утром или зимой в снегопад можно было видеть над ним мираж башни с колоколом, а в нем ветер гудит, будто поет. Этой вот тишиной.
Ножик-серп, который Мелитар всегда, как уважающая себя травница, носила с собой, цапнул за ладонь.
— Свет, чтобы жить, — пошептала она прикладывая длинную смуглую сухую ладонь, глядевшуюся на камне паук-пауком, — тьма, чтобы беречь, тень, чтобы было ради чего…
…браслет лежал на краю открытой шкатулки, будто его хотели примерить, но передумали, или снимали, или ложили на место и оставили вот так, отвлекшись на что-то. Гранатовые капли в когда-то серебристой, а теперь потемневшей вязи, сочно-красные…
И следом почти сразу новое. Без картинок. Только голоса.
— Вы гнусный враль, Ворнан, это не тот, — возмущенно шелестел слабый женский голос.
— Он в точности, как тот, — ответствовал мужской с некоторой досадой.
— Тогда зачем было говорить, что тот?
— Думал, вас это взбодрит.
— Считаете меня бодрит вранье? — женский голос теперь звучал сильнее, будто возмущение добавляло сил.
— Вы придираетесь. Вам никогда не нравятся мои подарки.
— Нравятся!
— Тогда почему у вас глаза полыхают от негодования, будто вечное пламя вы, а не я?
— Потому что вы
