Сын - Филипп Майер

— Но взгляните на эту женщину. Ее держали в неволе, однако не надругались над ней.

Судья открыл было рот, но замер, помолчал и после паузы все же выговорил:

— Ну да, похоже на то.

Две недели спустя Ингрид Гетц уехала куда-то на Восток с тем самым репортером. Больше я о ней ничего не слышал.

Примерно в то же время судья Блэк сообщил, что мой отец погиб. Где-то на границе, в отряде рейнджеров. Женщина, которая называла себя его вдовой, узнала из газет о моем освобождении, написала судье и предложила отправить меня к ней.

Говорят, когда мой отец вернулся и увидел, что его дом сожжен, а родные убиты или угнаны в рабство, он записался в рейнджеры и даже умудрялся уцелеть целых два года, но на третий его убили. В те дни техасские рейнджеры теряли до половины отряда за каждый рейд; их могилы по всему штату, часто по трое-четверо в одной яме. Отца убили мексиканцы. Вот все, что было известно.

Я взял лук, надел брюки, которые купил для меня судья, чтобы меня не приняли за индейца, и пошел прогуляться к реке. Думал, буду горько рыдать, но ничего не вышло, и еще я никак не мог сообразить, предаю я таким образом Тошавея или нет, а потом решил не морочить себе голову этим. Ночью мне приснилось, что мы с отцом стоим перед нашим старым домом.

— Ты бы не смог нас догнать, — говорил я ему. — Никто бы не смог.

А потом он пропал, а я так и не понял, кого пытался убедить — его или самого себя.

Судья говорил, что все в порядке, но я понимал, что вношу смятение в его семью, потому что его дочери раскрашивали лица и носились по дому с боевым улюлюканьем.

Супруга судьи подозревала, что без моего влияния не обошлось. Она была из тех, кто любит спасать людей, но у нее было столько правил, что я просто не в состоянии был уследить за всеми.

После завтрака я уходил к реке, высматривая, что бы такого подстрелить. Судья взял с меня слово, что буду носить одежду бледнолицых. Он боялся, что меня случайно прибьет кто-нибудь из горожан.

Я старался не охотиться на птиц, которые нравились жене судьи. Однажды принес на кухню четырех уток и фазана.

— Отличный выдался денек, как я погляжу. — Судья сидел с книжкой на террасе.

— Да, сэр.

— Тебе было бы нелегко привыкнуть к школе, а?

Я кивнул.

— Вот интересно, как быстро белые дети усваивают повадки индейцев, а маленькие индейцы, воспитанные в семьях белых, так и остаются дикарями. Ну, ты-то, конечно, не ребенок.

— Нет, сэр.

— Индейцы, конечно, ближе к природе, к самому духу ее. Это несомненно. — Он захлопнул книгу. — Но к сожалению, для такой жизни не остается места, Илай. Твои и мои предки стали отдаляться от природы в тот самый момент, когда бросили в землю первое зерно и прекратили мигрировать, как другие животные. Обратного пути у нас нет.

— Не думаю, что пойду в школу, — ответил я.

— Ну, если останешься здесь, то в какой-то момент тебе придется это сделать. Особенно если будешь жить под крылом моей супруги. Здесь не принято спать под одной крышей с дикими индейцами.

Я хотел сказать, что у меня в поясе спрятаны два скальпа, что я охотник, следопыт и наездник — лучше любого бледнолицего в этом городишке. Что за идиотская мысль отправлять меня в школу вместе с детишками. Но вместо этого сказал:

— Знаете, наверное, мне надо проведать новую жену моего отца.

Она жила в Бастропе, там всегда неспокойно.

— Не торопись, — попросил судья. — Мне с тобой нравится. Но даже там, если ты намерен строить собственное будущее, придется получать образование, насколько болезненным это ни покажется.

— Я мог бы прямо сейчас записаться в рейнджеры, — возразил я.

— Верно. Но мне кажется, ты хотел бы большего, чем провести жизнь среди бандитов и наемников.

Меня это задело, но я промолчал. Попытался представить, что же такое он обо мне думает, для чего нужно образование. Да нет, просто бледнолицые помешаны на своих правилах. Но они побеждают. И сам я тоже белый.

Негр-слуга принес нам холодного чаю.

— Кое-что не дает мне покоя, — задумчиво проговорил судья. — Эта Ингрид Гетц, с ней ведь обходились точно так же, как с остальными пленницами, верно?

— С ней обходились ровно так, как вы думаете.

— То есть ты выдумал эту историю, чтобы защитить ее?

— Да.

Он кивнул.

— Рад признать, что жизнь с дикарями не лишила вас человечности, мистер МакКаллоу.

— Благодарю вас, сэр.

— И еще одно. Пропала любимая персидская кошечка моей супруги, и она беспокоится, что ты можешь иметь к этому отношение.

— Абсолютно никакого.

— А как вообще индейцы относятся к кошкам?

— Ни разу ни одной не видел. Вот собак много, да.

— Они ведь едят собак?

— Это шошоны, — возразил я. — У команчей собаки и койоты — священные животные. За подобное ты будешь проклят.

— Но людей-то они время от времени едят?

— Это тонкавы.

— А команчи — никогда?

— Если кто-то из команчей съест человечину, его тут же убьют, в племени считают, что у такого человека возникает привычка.

— Интересно, — протянул он и поскреб подбородок. — А эти Пляски Солнца, о которых все говорят?

— Это киова. У нас такое не принято.

Вскоре после отъезда Ингрид торговцы привезли еще двух пленниц, сестер из Фредериксберга. Большой был шум. Пока люди их не увидели. У одной нос был отрезан. Вторая внешне выглядела нормально, но сошла с ума. В газете поместили объявление, но что делать с ними, никто не знал; они были слишком молчаливы и подавлены, чтобы заинтересовать репортеров и публику, так что в итоге их просто поселили в пустом домике при церкви. По просьбе судьи я заглянул к ним, попытался расшевелить, но как только заговорил на языке команчей, они как язык проглотили. Через несколько недель обе утопились.

Что, конечно, избавило всех от лишних хлопот, поскольку приличное общество теперь считало их шлюхами, индейскими подстилками, которых покрывали все кому не лень. Но в отличие от проституток, которые при желании могли изменить образ жизни и вернуть себе доброе имя, эти женщины были не властны над тем, что с ними произошло, и, следовательно, ничего изменить не могли.

Я окончательно устал от дома судьи и перебрался спать на улицу. Несколько раз у меня были мелкие неприятности из-за того, что одалживал соседских лошадей или постреливал из лука соседских свиней да вдобавок на меня теперь вешали все мелкие кражи в округе, хоть я и не имел к ним ни малейшего отношения.

Я сознался судье, что команчи ненавидят свиней и, видимо, мне передалось это чувство. Я томился от скуки. Непонятно, чем дети бледнолицых занимают свое время. Они ходят в школу, напомнил судья. Тогда я сказал, что забой соседских свиней покажется милым и невинным развлечением, если меня отдадут в школу. Преувеличил, разумеется, — я бы просто ушел, и все. Тогда судья объявил соседям, что государство выплатит им компенсацию, а я пока привыкаю к цивилизованной жизни.

Как-то днем он усадил меня для беседы.

— Мистер МакКаллоу, я не хочу сказать, что тебе больше не рады в моем доме, но, возможно, пришла пора нанести визит новой семье твоего отца в Бастропе. Моя супруга полагает, что это пошло бы тебе на пользу, если понимаешь, что я имею в виду.

— Я ей не нравлюсь.

— Она восхищена твоим мужеством. Но один из негров обнаружил в твоих вещах предметы, похожие на человеческие скальпы, и доложил моей жене.

— Ниггеры рылись в моих вещах?

— Они любопытны от природы. Приношу свои извинения.

— Где мои вещи?

— Спрятаны на чердаке в конюшне. Не волнуйся, я предупредил, что их высекут, если хоть одна мелочь пропадет.

— Тогда, пожалуй, я уеду сегодня.

— Это совершенно необязательно. Но лучше поскорее.

Я собрался, потребовал у негров вернуть скальпы, которые они стащили, вместе с безоаровым камнем, который помогает при укусах змеи.

Судью я нашел в кабинете, поблагодарил за все и подарил ему охотничий нож и расшитые ножны. Я мог бы выбрать подарок и получше — отличный охотничий нож, сосед судьи хранил его в стеклянном ящике; возможно, когда-то нож принадлежал самому Джиму Боуи[109]. Да, я мог бы подарить его судье, но не хотел, чтобы у того были неприятности. Про мой индейский нож судья спросил:

— Им когда-нибудь снимали скальп?

— Иногда.

Он приподнял бровь.

— Только мексиканский и индейский, — соврал я.

— Я сделаю для него специальную витрину, — пообещал он. — У меня есть специалист.

— Как пожелаете.

— Я горжусь знакомством с тобой, сынок. Тебя ждут великие дела, если, конечно, раньше не повесят. Думаю, ты поймешь, что не все блюстители закона настолько либеральны, как твой покорный слуга; судья в Бастропе — настоящий болван и один из моих злейших врагов, откровенно говоря, и я не стал бы без нужды сообщать ему о нашей с тобой дружбе.