Экспансия – I - Юлиан Семенов

— Ты попросишь свою горничную купить мне билет на поезд?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я очень не хочу, чтобы ты уезжал.

— Я тоже не хочу. Но я вернусь. Если хочешь, навести меня в Мадриде. У меня теперь сносная квартира.

— Конечно, хочу. Я бы навестила тебя и в подвале.

— Спасибо, — он погладил ее по щеке, она нашла губами его ладонь, поцеловала ее, замерла.

— Господи, какое это счастье, что я вижу тебя… Я так металась после того, как ты уехал, так искала кого-то, кто хоть в малости б на тебя походил… Никто не поверит, скажи я, что ты не спал в моей постели… Какие глупые мужчины, какие они все мнительные и слабые… Но я все равно положу тебя к себе, — улыбнулась она. — Сейчас ты просто так от меня не отделаешься.

— Ты думаешь, я откажусь? — улыбнулся Штирлиц. — Я не откажусь. Только боюсь тебя огорчить, я плохой любовник…

— Откуда ты знаешь, что такое хороший любовник? У женщин все это совсем по-другому, чем у вас. Вам самое главное то, а нам всего дороже, что до и после.

— Тогда я подойду, — снова улыбнулся Штирлиц. — До и после гарантирую.

— Тебе лучше?

— Конечно.

— Ты рад меня видеть?

— Да.

— На твоем месте испанец ответил бы «очень».

— Но ведь я не испанец.

— Сделать тебе кофе?

— Не надо. Побудь, рядом.

Она вздохнула:

— Это у тебя называется «побудь рядом»?

— Я извращенец.

— Знаешь, почему я влюбилась в тебя?

— Вот уж нет.

— Потому что ты вроде девушки. Такой же застенчивый.

— Да?

— Конечно.

— А я почему-то казался себе мужественным, — улыбнулся он.

— Это само собой. Но ведь ты всегда старался скрывать свою силу. Ты играл все время, и со мною тоже играл, но только нельзя играть с женщиной, которая влюблена. Она все знает и чувствует. Как секретная полиция.

— Секретная полиция считает, что она знает, а на самом деле ни черта она не знает, потому что собирает сплетни у других, а каждый живет своими представлениями, а человеческие представления такие разные, так много вздорного в их подоплеке… К тебе приходила секретная полиция после того, как я уехал?

— Меня вызывали.

— Ты, я помню, дружила с итальянцами… Тебя вызывала их секретная служба? Или испанская?

— Немецкая тоже.

— Да? Черт, странно. Чего им было от тебя надо?

— Они спрашивали о тебе.

— Я понимаю, что не о Гитлере.

— Кто у тебя бывал… О чем вы говорили… Что ты любил есть. Какие песни слушал по радио.

— А что ты им отвечала?

— Я говорила им неправду. Ты любил испанские песни, а я Отвечала, что ты слушал только немецкие. Ты ел тортилью и очень хвалил, как я ее готовила, а я говорила, что ты просил кормить тебя национальной кухней.

— Какой именно?

— Немецкой.

— Я понимаю, что не японской. Но ведь они спросили тебя, что я более всего любил в немецкой кухне, нет?

— Конечно. Я ответила, что ты обожал капусту и жареное мясо.

— Какое мясо? — снова улыбнулся Штирлиц.

— Ну, конечно, мясо быков.

Вот так благими намерениями стелят дорогу в ад, подумал Штирлиц. Они поняли ее ложь, когда она сказала про мясо быков, потому что истинный немец больше всего любит свинину — постную, жирную, неважно, но — свинину, только аристократы предпочитали седло косули или вырезку оленя. Вот почему Холтофф так долго расспрашивал меня, какое мясо я более всего люблю и какие песни предпочитаю слушать. Какое тотальное недоверие друг к другу! Какой страх был вбит в людские души Гитлером, как быстро смогли умертвить такие категории, как вера и дружество; каждый — с рождения — считался потенциальным изменником… Но ведь если идея Гитлера — как они вопили на каждом углу — самая истинная, отчего же изменять ей?! Каков резон? Нет, все-таки они ни во что не верили, сказал себе Штирлиц; тотальный цинизм; мало-мальски думающие все знали про бред безумного фюрера, но служили ему, понимая, что дороги к отступлению нет, отрезана; «я — замазан, значит, и остальных, тех, что ниже, надо постепенно превратить в пособников, замарать кровью, приучить к недоверию и подозрительности, только это гарантирует постоянство нашей неконтролируемой, несменяемой, сладкой власти».

— Покормить тебя, Эстилиц?

— Лучше побудь со мной, зеленая… То есть посиди рядом… Я так должен говорить, нет?

— Говори как хочешь… Это такое счастье слышать твой голос, он у тебя какой-то особенный.

Он снова погладил ее по щеке; музыка кончилась, диктор начал зачитывать последние известия; прыжок цен на доллары в Цюрихе; новая демонстрация Кремля на пути к мировой агрессии, предполагаемый приезд русской дипломатической миссии в Аргентину и негативная реакция со стороны Белого дома на этот шаг правого националиста Перона, погода в Андалусии…

Штирлиц рывком поднялся, не успев испугаться, что снова разольется боль, обмен дипломатическими миссиями между Аргентиной и Москвой. Вот оно, спасение! Не Харрис, это миф, ему опасно верить потому, что слишком раним и слаб на излом, поддается влиянию, оттого, что хочет быть суперменом, не игра в прятки с Полом, за которым сокрыта какая-то тайна, нет, именно Аргентина! Надо сделать так, чтобы Пол или ИТТ, какая разница, стали заинтересованы в моем откомандировании в Буэнос-Айрес. Надо до конца понять, что им от меня нужно, потом подставиться, а затем уж навязать свое решение — «я выполню все, что вам надо именно в Аргентине, там у меня связи, я найду связи, я сделаю то, что вы задумали»… Только не торопиться, только подвести их к такого рода мысли, только выдержка, пружинность, анализ…

— Что ты, Эстилиц?

— Ничего, — ответил он. — Очень вдруг захотелось перекусить. Ты умница, ты чувствуешь меня лучше, чем я себя. Что у тебя есть, зеленая? Чем ты можешь меня угостить?

— Ты, конечно, хочешь получить тортилью? Или вкусы изменились?

— Вкусы, как и характер, не меняются.

— А еще у меня есть прекрасный, темно-красный, очень сухой хамон, прислал дон Антонио, помнишь его?

— Главный фалангист? У него мясная лавка возле Пласа-Майор?

— Да. Милый человек, добрый, у него большое сердце.

— Сердца у всех одинаковые. Наверняка он стал присылать тебе хамон после того, как у него умерла жена…

— Откуда ты знаешь?

— Я не знал. Просто я построил логическую схему и вышло, что у него нет иного резона присылать тебе хамон, кроме как через это подкрасться к твоей спальне.

— Он из тех, кто крадется не к спальне, а к церкви. Посетив священника и вдев палец в кольцо, дверь в спальню женщины можно открывать левой ногой… Зря я не спросила доктора, можно ли тебе пить вино…

— Можно. Если он рекомендует травы, то вино тем более годится.

— А вдруг тебе снова станет плохо?

— Тогда ты устроишь прекрасные похороны. Пригласишь оркестр и попросишь Роберта Харриса произнести речь около моей могилы.

— Чтоб у тебя отвалился язык!

— Мне будет очень трудно без этой части тела, — вздохнул Штирлиц. — Это для меня то же, что руки для хорошего столяра.

Он сел к столу; Клаудиа прикоснулась губами к его макушке и вышла из гостиной; по радио по-прежнему пели; следующие последние известия будут только через сорок пять минут; надо бы поискать другие станции, может быть, уже появились комментарии по поводу обмена дипломатическими миссиями между Москвой и Аргентиной; это серьезное событие в нынешнем раскладе политических сил; видимо, Перон делает очередной жест, надеясь, это даст ему голоса рабочих и левой интеллигенции. Или втягивает нас в свою политическую борьбу? Задирает американцев? Торг? Довести северного партнера до степени каления, а потом подписать выгодный договор? Логично. В такого рода торге всегда необходимо иметь про запас противовес; чем Россия не противовес? Я не верю, что Перон пошел на установление отношений только потому, что ныне вне и без нас мировая политика невозможна. Закрывать на это глаза — удел болванов, а они не засиживаются в президентских дворцах. Злодей и палач может царствовать долго, а вот болвана столкнут те, кто рядом, стоит им до конца убедиться в том, что человек, подвинутый с их помощью к лидерству, на самом деле нерасторопен и лишен гибкости, столь необходимой в постоянно меняющемся, саморегулирующемся деле политики.

С Полом надо говорить в открытую. Только б понять его истинную позицию. В чем их расхождения с Эрлом? Кто на кого работает? Так резко этот вопрос нельзя ставить. А может, именно так? Да, вопрос сформулирован без должного изящества, да, в лоб, но чтобы понять правду, надо упростить задачу до примитива. Потом можно заняться столь угодными моему сердцу подробностями, изучение которых даст понимание самого главного, но пока необходимо свести задачу к абсолютной простоте. Воистину «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту».

Парни Пола, которые подкатили ко мне на авениде Хенералиссимо, явно не любят наци, стоит вспомнить того, что со шрамом; в его глазах была нескрываемая ненависть ко мне; это замечательно. Надо сделать так — я еще, понятно, не знаю каким образом, — чтобы Пол свел меня с ним. Надо создать ситуацию, в которой мне потребуется их помощь; они любят играть в благотворительность, что ж, пойдем им навстречу. Надо бы посмотреть американские детективы. Спасибо Франко, что позволил владельцам кинотеатров показывать эти картины, в ближайшее время мне потребуется учебное пособие такого рода. Чтобы они поняли меня, я должен понять их. Или хотя бы приблизиться к тому, что считается пониманием.