Я – инопланетянин - Михаил Ахманов

Затем что-то произошло. Странное, необъяснимое… Внезапно я почувствовал некую поддержку, словно меня осторожно вели – или скорее тянули – в определенном направлении; связующая нить окрепла, вопли призраков сделались слабее и вдруг растаяли совсем. Звенящая гулкая тишина… ощущение чего-то огромного, далекого… теплые ментальные волны – благожелательность, готовность помочь и что-то еще – неясное, но вполне ободряющее… И наконец, мысленный импульс, раскрывшийся веером знакомых звуков: бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти…

Я не успел осознать услышанное, как импульс пришел снова, более сильный и четкий, на сей раз не бессмысленное бормотание, а ясные слова. Голос принадлежал Аме Палу, и что-то – интуиция или, быть может, ментальная окраска слов – подсказывало мне, что он произнес эту фразу за миг до кончины. Он не испытывал страха, он верил, что возродится вновь, и собственная участь его тревожила не больше, чем пепел прошлогоднего костра. Но уходил он не в покое, а с горестью и болью – знал, чувствовал, что вместе с ним уходят все его ученики от мала до велика и миллионы людей, чей жизненный срок был прерван с необъяснимой стремительностью.

С необъяснимой? Кажется, он догадался, в чем дело…

Бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти…

Бушует ненависть, и туча затмевает свет моей обители…

Я уже слышал эти слова – давно, в одну из наших первых встреч. В тот день, когда явился к Аме Палу после смерти Ольги, и он, утешая меня, пообещал: узнаешь, когда мой свиток развернется! Вот и развернулся… Но что он хотел мне сказать? Что означало его предсмертное послание?

Выйдя из транса, я сидел в оцепенении, размышляя над этим и слушая голос ветра, напевавшего похоронные песни в скалистых теснинах. Где-то зашуршали камешки, скользнула неясная тень, но мои чувства все еще были вне реальности Анклава, словно я по-прежнему находился в коконе. Почти машинально я поднял обломок гранита величиной с кулак и сунул его в карман на память об этом месте и этой ночи. Камень и краткое послание… все, что осталось от Аме Пала… Камень не очень большой, однако тяжелый, как людская ненависть… Может быть, в нем разгадка?..

Я попытался пристроить его в свою мозаику, но это не получилось.

ГЛАВА 16

СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Ненависть… Земля переполнена ею не меньше, чем страхом и жестокостью. Собственно, ненависть – их производное, их жутковатое детище; страх и жестокость рождают ее постоянно, как пара разнополых монстров, охваченных неутолимой похотью. Здесь ненавидят врагов, соперников, партнеров, удачливых коллег, слишком красивых или слишком умных; ненавидят ближнего и дальнего, похожего и непохожего, питают ненависть к соседям и друзьям, а временами – к родичам, с коими делят кров, постель и пищу. Но эти чувства индивидуальны, ибо относятся к конкретному объекту, к супругу, начальнику или иному обидчику, а есть и другая ненависть, пострашней. Тут, в этом мире, умеют ненавидеть коллективно, целыми странами и расами, религиозными конфессиями, партиями и социальными слоями. Всякое отличие по цвету кожи, идеологии, богатству, языку и месту жительства – повод для недоверия и страха, которые перерастают в ненависть. В ее паутине запутались все обитатели Земли, как мошки, пойманные пауком; каждая принадлежит к какому-то роду и, значит, должна ненавидеть все остальные разновидности. Чтобы обозначить эти чувства, здесь разработали особую терминологию: апартеид, геноцид, патриотизм, классовое самосознание.

Но даже это не самое страшное. Я понимаю ту ненависть, какую питают друг к другу мужчины, вступающие в соревнование или борьбу; эта беспокойная земная раса стремится к победам, а поскольку достигают их не все, что остается остальным? Само собой, завидовать и ненавидеть… Но женщины!.. Их ненависть еще ужасней. Они подательницы жизни, ее хранительницы, и этим биологическим признаком определяется спектр их эмоций: терпимость, милосердие и доброта, верность своему предназначению… Я мог бы назвать еще десяток качеств, но среди них нет места ненависти; по-моему, она никак не вписывается в женскую природу.

Природа, впрочем, многолика. В том числе и женская.

Год две тысячи шестнадцатый, Сидней. Я – уже не Даниил Измайлов, а Арсен – в инспекционном вояже; предмет инспекции – опорные пункты, которых к тому времени было сорок восемь. В разных городах и странах и разнообразных видов: где ранчо или усадьба, где вилла или скромный дом, роскошные апартаменты или квартирка в кондоминиуме. Эту сеть убежищ мне полагалось поддерживать и расширять в согласии с местными законами – то есть раз в двадцать-тридцать лет передавать по наследству: скажем, от Ники Купера – его племяннику Энтони Дрю либо от дона Жиго Кастинелли – фонду «Пять и пять», где я сменял усопшего Жиго в роли председателя. Со временем эту задачу – ввод в наследство и составление бумаг – мне удалось спихнуть на служащих информбюро, но по причине своей виртуальности они не годились для инспекций. А без хозяйского глаза разве обойдешься? Бумаги глаз не заменяют… Однажды, явившись в Матаморос, я обнаружил в своей гасиенде логово контрабандистов, а мою хижину в Мошико, под Лумбалой[79], жгли тринадцать раз. Случались и другие неприятности.

В Сидней я прибыл из Мельбурна, где содержал квартиру в деловом районе под именем Жака Дени, парижского рантье и бонвивана. Солидная тихая нора: шесть комнат (одна из них – под офис фонда «Пять и пять»), три выхода – считая с тем, который вел на крышу, к солярию и геликоптерной площадке, пятнадцатый этаж, просторные лифты в зеркалах и мраморные лестницы… Еще – окна с тройным остеклением, французская мебель, богемский хрусталь и лоджия-сад с видом на залив Порт-Филипп. В Сиднее мои апартаменты были поскромней: домик на северной окраине, милях в шести от дороги на Госфорд[80]. Дом стоял на океанском берегу, и рядом с ним, за волноломом, покачивалась «Рина», моя яхта. Отличное суденышко: сорок футов в длину, двенадцать – в ширину, изящные обводы, автошкипер, мощный двигатель и, разумеется, паруса. За домом и яхтой присматривал Остин Ригли Пайп, надежный старичок из местных, не расстававшийся с огромным «кольтом»; возможно, по этой причине никто не покушался на мое имущество.

Распив с Остином Ригли бутыль «Наполеона» и выспавшись под рокот океанских волн, я загрузил на яхту провизию и поднял паруса. Намерения мои были неопределенными: то ли совершить прогулку до рифа Мидлтон, то ли отправиться подальше, к острову Норфолк[81], затем повернуть на зюйд, к Новой Зеландии, и, обогнув Тасманово море, вернуться в Сидней. Я полагал, что этот маленький круиз будет приятной компенсацией за месяц суматохи, когда я мотался по материкам и странам, нигде не задерживаясь долее суток. Уренирская мудрость гласит, что без работы тяжело прожить, без отдыха же – просто невозможно, а лучший отдых – созерцание неба, облаков и океанских волн. Это очень древняя традиция, подчеркивающая близость наших предков к океану; Уренир – водная планета, его континенты невелики, и площадь суши в шесть раз меньше, чем поверхность вод.

Итак, я удалился на сорок миль от берега и, миновав плавучие города Лорд-Райт и Лорд-Лефт (в ту пору они еще строились), взял курс на Мидлтон, а после включил автоматику и уселся в шезлонг на баке, чтобы есть ананасы, пить апельсиновый сок и созерцать. Я занимался этим еще четыре дня, пока моя «Рина», раскинув белые крылья парусов, мчалась мимо Мидлтона и Норфолка к морю Фиджи. Погода стояла прекрасная, ветер был попутный, а вечерами океан менял свой изумрудный оттенок на фиолетовый, так что, если забыть об одиноком солнце в небе, все походило на Уренир. По временам мне казалось, что, если плыть все дальше и дальше на восток, яхта достигнет материка Иггнофи и каменистого пляжа, где на темных валунах застыли морские ящерки и где в тени шатровых деревьев белеют стены отчего дома. Дома, а не убежища, не опорного пункта… Разница между тем и другим была велика и определялась не роскошью обстановки или количеством комнат, а человеческим фактором. Что такое настоящий дом? Место, где живут твои близкие… Тут, на Земле, я их потерял и потому был бездомным и бесприютным.

Тридцать вторая параллель, тысяча двести сорок миль от Нового Южного Уэльса[82], поворот на юг, к Новой Зеландии… Я был готов отдать команду автошкиперу, но в этот момент пискнул локатор – что-то приближалось к «Рине», какое-то суденышко, затерянное в просторах океана. Шло оно на юго-запад, но не под парусом – ветер был встречный, – а на моторе, и я сначала решил, что встретился с рыбачьей лодкой. Или с маленьким катерком… Но до новозеландских берегов было двести десять миль – слишком большое расстояние для крохотной посудины!

Мы сблизились, и я увидел небольшой катамаран. Два пластиковых корпуса, настил с каютой, мачта, два маломощных движка и груда емкостей с горючим… Это сооружение торчало над водой на две ладони и выглядело столь потрепанным, будто плавал на нем еще Магеллан или в самом крайнем случае Тур Хейердал в одной из первых экспедиций.