Полка. О главных книгах русской литературы (тома III, IV) - Станислав Львовский

сколько-то солидный рынок (да, все романы мгновенно издавались, но тираж не превышал полутора тысяч экземпляров, а переизданий не случалось, и переводов было мало). Реальные деньги литературой Набоков начнёт зарабатывать лишь после публикации «Лолиты», которая вышла впервые в 1955-м. А пока Набоковы продолжили тянуть незавидную эмигрантскую лямку, Вера печатала на машинке и переводила, Владимир днём давал уроки разных языков, писал подёнщину в «Руль» (одним из основателей газеты был отец Набокова[399], погибший в 1922 году), а ночами продолжал сочинять великие книжки.

Хуан Грис. Шахматная доска, стекло и блюдо. 1917 год[400]

Сейчас «Защита Лужина», пожалуй, самое эмблематичное произведение русскоязычного Набокова и самое известное в целом, после «Лолиты». В 2000-м «Защита» была экранизирована (режиссёр Марлен Горрис, в главной роли Джон Туртурро); кинематографисты значительно изменили образ Лужина, он выглядит в кино довольно харизматично и вовсю занимается сексом с женой, которая в романе имени не имеет, а на экране прозывается Натальей Катковой.

Отчего погиб Лужин?

Цепь случайностей обострила психологические проблемы перевозбуждённого шахматиста, и он прыгнул в окно. Сначала тёща просит дочь отсрочить потенциально спасительное путешествие, потом Лужин выпадает из зоны внимания супруги из-за появления гостьи из СССР, которая к тому же была знакома с тётей Лужина, научившей его играть в шахматы, что дополнительно катализирует безумные комбинации в лужинской голове; другая цепь случайностей связана с появлением Валентинова, который был жестоким шахматным менеджером Лужина-подростка, бросил его в трудный момент, а теперь возник в качестве кинематографического деятеля. Случайности воплощают закономерность, но до конца не ясно, в чём она состоит. Погиб Лужин в порядке бегства от навязываемого женой бесшахматного мира в родную клетчатую вселенную или, напротив, уничтожило его безумие клетчатого космоса?

Наиболее логичный ответ: Лужину не повезло с точкой равновесия, ему так и не открылось, что между «жизнью» и шахматами («творчеством») возможны отношения мирного сосуществования с уважением взаимных границ. Прав Александр Долинин: болельщики Лужина могут предъявить претензии не только Валентинову, выжимавшему из Лужина шахматные соки и лишавшему его человеческого измерения, но и жене, которая не поняла, что Лужина нельзя лишать любимой игры[401]; пагубна сама идея противопоставления. Но парадокс в том, что герой, выведенный в третьем лице, вообще никогда не может видеть полной картины. В известном смысле выживает лишь тот, кто понял принцип взаимного расположения узоров, внимательно проследил все комбинации, и это вряд ли герой. Однако важно и то, что в набоковском мире это не только сам автор, но и талантливый перечитыватель, который, таким образом, может вместе с автором любоваться приключениями героя.

В этой схеме отражается специфическая религиозность Набокова, смысл которой в том, что Творец – это именно творец, художник, ему доставляет удовольствие вставлять людей в замысловатые сюжеты (идею, возможно, Набоков вычитал в «Войне и мире», где она присутствует имплицитно, но эта зависимость пока ещё не прослежена литературоведением).

Что означает у Набокова кольцевая композиция?

Роман закольцован, имя героя появляется в предпоследней фразе, а последняя – «Но никакого Александра Ивановича не было» – отсылает к самой первой, в которой отправляемый в школу герой имя теряет: «Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет Лужиным».

Кроме «Защиты Лужина» мы наткнёмся на это в «Даре» (дважды: закольцован роман в целом и его четвёртая глава в частности) и в примыкающем к «Дару» рассказе «Круг», то есть в текстах, написанных на пике сиринского таланта. Этот интерес также может крыться в религиозных «исканиях» автора: Набоков много раз говорил, что загробная жизнь существует, ибо не может всё то очарование, что царит вокруг нас, дорогой читатель, хоп – и бесследно исчезнуть. Попытки описать, как именно она будет выглядеть, немногочисленны, и всякий раз Набоков предполагает, что похоже на здешнюю, только интенсивнее, гуще, осмысленнее (в сиринском переводе стихотворения Руперта Брука[402] о посмертном бытовании рыб это сформулировано как «там будет слизистее слизь, влажнее влага, тина гуще»). Перечитывание, то есть интенсивное новое и новое погружение в текст, как раз и является одной из моделей вечной жизни.

Есть ли в «Защите Лужина» собственно шахматный смысл?

В предисловии к английскому изданию Набоков сравнивает[403] структуру романа с шахматными задачами на «мат самому себе» и «ретроградный анализ»[404]; большинство исследователей так или иначе трактуют шахматные смыслы «Защиты» в русле этих двух намёков: в самом деле, мат себе легко рифмуется с самоубийством, а «ретроградный анализ» – с припоминанием ситуаций дошахматного детства.

Резко возражает этой линии Дональд Джонсон[405]. Полагая эти подсказки ложными (что за Набоковым впрямь водилось; даже и в этом крошечном предисловии он ухитрился упомянуть три сцены из своего романа, которых в тексте не существует), он следует за другой из того же предисловия, за упоминанием знаменитой партии Андерсен – Кизерицкий, и пытается сравнить структуру романа с течением событий в этой партии, где победителю пришлось прибегнуть к уникальной двойной жертве.

Самая интересная и основательная концепция о шахматных смыслах принадлежит Сергею Сакуну. Остроумно доказав десятком способов, что заглавный герой воплощает не фигуру белого короля (о чём довольно много написано без особых оснований), а чёрного коня, этот исследователь трактует «защиту Лужина» как конкретную комбинацию с жертвой этой фигуры, подробно прослеживает «конские» траектории живого героя, показывает, как именно шахматной доске уподобляется конкретный пейзаж («озарённый скат» – белая клетка) и квартира Лужиных (см. чертёж), а также видит в дефенестрации Лужина и в его «воскрешении» в первой фразе книги пасхальный сюжет[406].

Идея, что Лужин «конь», отдельно симпатична тем, что ход со сдвигом, несимметричное решение – важнейший принцип набоковского космоса в целом[407].

«В кабинете стояли коричневые бархатные кресла… В кухне и в людской побелили потолки»: комнаты в квартире Лужиных уподоблены клеткам шахматной доски[408]

Какие ещё в романе есть узоры, кроме шахматных и музыкальных?

Внимательное чтение обнаруживает и другие матричные конструкции. Так, Александр Долинин замечает[409], что роман переполнен коробочками, шкафчиками, портсигарами и комодами (их обилие поддерживает тему укрытия, «защиты» от жизни); Брайан Бойд считает[410], что земной путь Лужина определяет потусторонняя борьба за его душу двух покойных предков, деда-композитора и отца-писателя (и находит на заднем плане разветвлённый спиритический сюжет); Эрик Найман полагает[411], что с фигурой Лужина в книге соотносятся трёхмерные предметы и мотивы, в то время как все окружающие его люди выведены в двухмерном регистре (мысль остроумная, но мир Набокова редко использует линейную логику, все «измерения» у него обычно перепутаны друг с другом, а не следуют одно за другим). Есть наблюдение, что в большинстве глав романа присутствуют вариации на тему сломанных механизмов: барометр, аппарат с марионетками, педометр[412], замок дамской сумочки – вплоть до фабриканта, страдающего запором (при этом Сирин называет голову Лужина «драгоценным аппаратом со сложным, таинственным механизмом»)[413] и пр., и пр.

Есть ли у гроссмейстера Лужина какой-то прототип-шахматист?

Называются Александр Алехин, Вильгельм Стейниц, Акиба Рубинштейн (тёща Лужина в порядке бытового антисемитизма предполагает, что и его настоящая фамилия Рубинштейн), Курт фон Барделебен (немецкий шахматист, покончивший с собой в 1924-м, упав из окна; если вы видели информацию о том, что он был при этом другом Набокова, знайте, что она недостоверна), Арон Нимцович, Савелий Тартаковер, Евгений Зноско-Боровский (с которым Набоков впрямь был хорошо знаком и книжку которого о Капабланке и Алехине рецензировал в «Руле»).

Акиба Рубинштейн против Эмануэля Ласкера на Международном турнире в Санкт-Петербурге. 1909 год[414]

Стоит, однако, заметить, что значение прототипов в словесности обычно сильно преувеличено. Разговор о них имеет смысл в редких случаях романов с ключом, когда автор намеренно хочет именно «вывести» в тексте того или иного человека (например, «Козлиная песнь» Вагинова или «Алмазный мой венец»