Я. Истории из моей жизни - Кэтрин Хепберн

Вилли. Да. Сам сможешь отогнать?

Швейцар. Синьор! Как здорово! Она такая красивая!

Вилли. Благодарю.

Кейт. Откройте багажник и отнесите все в холл.

Швейцар. Si, Signora.

Парень открыл багажник, вытащил из него все сумки. Подбежал другой и потащил их внутрь. Вестибюль был маленький. Я направилась к стойке администратора.

Кейт. У вас есть две комнаты — с ванными?

Администратор (женщина). Ах, синьора, мы так рады принимать вас здесь…

Кейт. Благодарю.

Администратор. Совмещенные?

Вилли. Нет.

(Она взглянула на него.)

Кейт. Нет. Но не слишком далеко друг от друга. И чтобы очень красивые.

(На нас молча глядели из-за стойки администратора.)

Администратор. Паспорта?

(Мы подали свои паспорта.)

Благодарю.

Администратор взяла солидную связку ключей. Мы сели в лифт. Остановились. Прошли один длинный коридор, потом другой. Наконец оказались в комнате — тесной.

Кейт. Чересчур маленькая.

Администратор. Они все маленькие… Может, двойной номер?

Кейт. Да, конечно. Два двойных.

Администратор. Мне придется сходить за другой связкой. Perdoni…

(Администратор ушла. Мы сели на диван в коридоре.)

Вилли. Интересно, что они думают, когда видят в паспорте наш возраст? Ха-ха-ха! Можно, я скажу глупость?

Кейт. Почему бы и нет?

Вилли. «Дочери американской революции» и «Бойскауты Америки» — две наиболее благородные организации за всю историю Америки.

Кейт. Вилли, как ты можешь! О!.. Как гадко! Но вопрос ты задал веселый. Действительно, было бы очень интересно узнать, что они думают…

(Вернулась администратор с ключами.)

Администратор. Синьор, синьора…

(Она открыла другую дверь.)

Кейт. Это намного лучше — чудесно.

Вилли. Теперь еще одну — для меня.

Администратор. Не совмещенная, но рядом.

Вилли. Благодарю. Я пошел — помоюсь немножко.

(Уходит в свой номер.)

Вилли (звонит). Ты в порядке?

Кейт. Заходи. Все нормально. Знаешь, тут есть холодильник — и шампанское.

Вилли. Дай мне.

Кейт. Ты, наверно, с ног валишься — весь этот дождь, и новая машина.

Вилли. В известном смысле…

Кейт. Но, наверное, доволен…

Вилли. Конечно, доволен.

Кейт. Так удобно, необычно…

Вилли. Будь здорова!

Кейт. Будь здоров!

Вилли. Ну, что ж, все так удачно — никаких осложнений. Я очень счастлив. А ты?

Кейт. Да, я очень счастлива.

Вилли. Может, поужинаем внизу?

Кейт. Думаю, нам это не повредило бы.

Мы пошли в ресторан. Нас поместили в своего рода альков. Все очень мило. Потом мы прогулялись вдоль Арно. Потом назад в гостиницу, до самой моей двери.

Вилли. Спокойной ночи, дорогая.

Кейт (громко вслед ему, уходящему по коридору). Тебе не постирать носки и трусы?

Вилли. Издеваешься?

Комната была приятная, ванная симпатичная. Я умылась. Достала все свои маленькие фотографии: Спенс, Мама, Папа. Долго глядела на них. Это мои люди, кому я предана, кто предан мне. И я поневоле задалась вопросом, что я здесь делаю? Чего я хочу? Чего хочет он? Я пришла к выводу, что мы оба находимся в полном отчаянии — с утра до ночи. И ни один из нас не избавится от этого.

Я находилась в лучшем, чем он, положении, потому что могла опереться на добрых-добрых друзей. У него была дочь, которую он держал на расстоянии, — как вообще всякого — из страха обжечься.

Этот человек был во власти гордыни. Он был обижен, и обижен жестоко. Но когда? Его всегда высоко ценили как писателя и до «Женевьевы».

Но, может, с его точки зрения, не столь высоко, как он этого заслуживает?

А может, причина в чрезмерной скрупулезности?

Он, конечно, очень ревностно относился к своей работе — словно новичок. Помните, когда я раскритиковала имя Джой — как он отреагировал!

Я ценила его очень высоко, насколько это возможно по отношению к мужчине. Я чувствовала, что если и есть кто-то, достойный имени «писатель», так это он. Никаких трюков. Никакой низкопробности. Глубокий классический талант. Но по какой-то причине мне не нравилось имя Джой. Насколько же неуверенно должен чувствовать себя человек, способный вообразить, будто мой выпад означал нечто большее, чем просто отражение моего вкуса. Ведь вся моя критика сводилась к одному: мне не нравилось имя. Конечно, свербила мысль: «А что она имеет в виду? Надо над этим подумать». Господи Боже мой!

Я казалась себе мышкой рядом с гигантом. Но неужели этот гигант чувствовал себя в глубине души мышкой?

Любой мало-мальски умный человек не чувствует себя таким образом. Но стоит человеку испытать успех в своем ремесле, как он отрывается от окружающей среды: вероятно, потому, что знает, что получил, в сущности, то, чего добивался, что он, конечно же, не как все. И это проклятие, разумеется, не радует его, лишает его уверенности в своих силах. В чем причина?

Я не думаю, что люди, наделенные чувствительностью, способны мнить себя некими пупами земли. Но куда там! Находясь с ним, не знаешь, что сказать. Вилли — единственный автор в мире кино, о котором мне никогда и ни от кого не доводилось слышать критики, — все им восхищались.

И для женщины, которая в силу своего воспитания убеждала детей, родителей — зрителей — ничего не говорить о противоположном поле, иначе говоря, питать к себе уважение, встреча с человеком вроде Вилли была равнозначна великому потрясению.

На его месте, с его талантом я бы ко всему относилась как Всевышний в миниатюре. Конечно, я уверена, что Вилли был бы рад вернуться к своему ремеслу. Но сможет ли он? Ответ на этот вопрос хотели бы получить многие критики, артисты — именно об этом говорил и Алан Джей Лернер. Он тоже большой поклонник Вилли. Мне кажется, что писатели — мученики. И когда приходит старость, глубина и мудрость, им становится только трудней.

Как бы там ни было, мне бы хотелось накостылять Вилли, но в действительности единственный, кто может сделать это, — некто, обретающийся ТАМ, любящий ЕГО, — так что ему, как это ни странно, ничто физически не угрожает. А потом в один прекрасный день он начнет. В сущности, это счастливая проблема, поскольку в большинстве своем люди не способны сделать что-либо — не суть важно, что именно они делают, или не делают, или пытаются делать.