Лужок Черного Лебедя - Дэвид Митчелл

А придется.

Но как? Я же ходил на собрание деревенского кризисного комитета. Но моя сумка! Я решил, что надо хотя бы подойти к лагерю цыган со стороны дороги. Чтобы они не подумали, что я за ними шпионю.

— Ты что, всю ночь будешь тут за нами шпионить?

От шуточки Дуранова папки я обделался на пятерку по шкале от 1 до 10. А сейчас была твердая десятка. В сгустках темноты у меня за спиной возникло лицо со сломанным носом. Полное ярости.

Я вроде бы начал умолять:

— Нет… я только хотел…

Но я не успел закончить, потому что отступил на шаг.

Воздух и пустота.

Земля и камни ехали вниз, и я ехал вместе с ними, крутясь («Тебе повезет, если только ногу сломаешь», — вставил Нерожденный Близнец), крутясь, крутясь, как игральные кости в стакане («Черт! Поберегись! Осторожно!») фургоны-ключицы-костры… Я остановился, и из меня вышибло дух.

Собаки скакали в дюймах от меня, исходя бешеным лаем.

— ПОШЛИ ВОН, СУКИНЫ ДЕТИ!

Град земли и камушков — лавина меня догнала.

— Ух ты, — проскрипел голос, — да откуда же его черти принесли?

Это было как в кино, когда герой очнулся после обморока и лица плавают у него перед глазами. Но страшнее — из-за темноты. У меня болело сразу в двадцати местах. Но болело как ссадины, а не как удар топором, и я решил, что ходить смогу. Перед глазами у меня все тряслось, как в стиральной машине ближе к концу цикла. «Мальчишка упал с обрыва! Мальчишка упал с обрыва!» — раздавалось по карьеру. Людей в свете костра прибывало. Лица у них были подозрительные, а то и враждебные.

Старик что-то сказал на непонятном языке.

— Его еще рано хоронить! Можно подумать, он со скалы упал!

— Ничего, — в рот набился песок. — Вроде ничего.

— Парень, встать можешь? — спросил кто-то рядом.

Я попытался, но у земли еще не закончился отжим.

— Копыта не держат, — решил хриплый. — Присядь-ка у огонька, муш.[53] Ну-ка, помогите кто-нибудь…

Поддерживаемый чьими-то руками, я сделал несколько шагов к огню. Мать и дочь, обе в фартуках, вышли из жилого прицепа, где по телевизору шли «Новости срединных графств». Обе женщины были сильно потрепаны жизнью. Одна держала на руках младенца. Дети пихались вокруг, стараясь разглядеть меня получше. Они были явно дичее и намного жестче любого из нашей параллели, даже Росса Уилкокса. Такие мелочи, как дождь, простуда, драки, травля, сроки сдачи домашних заданий, этих ребят явно не волновали.

Один подросток ковырял ножом какой-то комок и совсем не обращал на меня внимания. Половину его лица закрывала копна волос.

Хриплый оказался тем самым точильщиком ножей. Это меня подбодрило, но лишь чуть-чуть. Когда он стоит у нас на крыльце, это одно дело, когда я свалился к нему в лагерь — другое.

— Простите, я… спасибо, но я лучше пойду.

— Бакс, это я его поймал! — мальчишка с расплющенным носом съехал на заднице вниз по склону. — Но этот дивви[54] сам свалился! Я его не толкал! А надо было! Он за нами шпионил, байстрюк этакий!

Точильщик посмотрел на меня.

— Тебе еще рано уходить, чавво.

— Это… — Висельник перехватил «покажется», — кажется странным, но я был в лесу рядом с церковью, и только… — Висельник перехватил «присел», — хотел отдохнуть, как прибежала собака…

Боже, как жалко это звучит.

— …огромная собака, схватила мою сумку и убежала.

Ни на одном лице не отразилось и капли сочувствия.

— В сумке были все мои учебники и тетради.

Из-за Висельника я подергивался, как будто врал.

— Я пошел за собакой… ну, хотел за ней пойти, но стемнело, и тропинка, ну, что-то вроде тропинки, привела меня к… — я показал наверх, — вон туда. Я увидел вас сверху, но я не шпионил.

Даже у младенца на лице отразилось сомнение.

— Честно, я только хотел найти свою сумку.

Подросток, который что-то вырезал, продолжал вырезать.

— А что тебя вообще занесло в лес? — спросила женщина.

— Я прятался.

Сработает только некрасивая истина.

— Прятался? — призвала меня к ответу ее дочь. — От кого?

— От кучи ребят. Деревенских.

— Чего ты им сделал? — спросил мальчишка со сломанным носом.

— Ничего. Просто они меня не любят.

— Почему?

— Откуда мне знать?

— Да уж наверняка знаешь!

Конечно, знаю.

— Потому что я не один из них. Вот и все. Им этого достаточно.

Что-то теплое и мокрое оказалось у меня в ладони. Клыкастый пришелец поднял голову. Мужчина с прилизанными назад волосами и бакенбардами фыркнул от смеха, глядя на старика.

— Видел бы ты свою рожу, Бакс! Когда парень свалился незнамо откуда!

— Я испугался, как будто черт на меня выскочил! — Старик швырнул в огонь пивную банку. — И не стыжусь признаться, слышишь, Клем Остлер? Я думал, он муло[55] с кладбища. Или это опять годжи швыряют в карьер плиты и холодильники, как тогда под Першором. Нет, этот ач-тхен[56] мне всегда был подозрителен.

Либо цыгане выдумывают свои слова для всего, либо берут уже существующие и гнут как хотят.

— И то, что этот, — подозрительный кивок на меня, — вокруг шастает, только подтверждает, что я был прав.

— Разве не вежливее было бы просто спросить, не видали ли мы твоей сумки? — точильщик смотрел на меня.

— Думал небось, что мы тебя живьем зажарим? — женщина скрестила на груди руки, толстые, как канаты. — Все знают, что мы не откажемся от кусочка годжо,[57] так ведь?

Я пожал плечами — мне было плохо и я не знал, что ответить. Подросток продолжал вырезать непонятно что. Пахло древесным дымом и солярочным выхлопом, человеческими телами и табаком, сосисками с фасолью, кисло-сладким конским навозом. Эти люди свободней меня, но моя жизнь в десять раз удобней, и проживу я, наверно, дольше.

— А что, если мы тебе поможем искать эту твою сумку? — заговорил коротенький мужчина, сидящий на троне, сложенном из шин. — Что ты нам дашь за это?

— А моя сумка что, у вас?

— В чем это ты обвиняешь моего дядю? — выпалил мальчишка со сломанным носом.

— Тихо, Ал. — Точильщик зевнул. — Пока что, насколько я могу судить, он нам ничего плохого не сделал. Но может заработать капельку хорошего отношения, если расскажет, что там было в общинном центре в среду. Небось говорили про эту постоянную площадку, что муниципальный совет хочет строить на Хейкс-лейн? В зал набилось полдеревни. Я сроду такого не видал.

Честность и чистосердечное признание — часто одно и то же.

— Да.

Точильщик откинулся назад с довольным видом, словно выиграл спор.

— И ты ходил небось? — спросил тот, кого называли Клем Остлер.

Я уже и так слишком долго колебался.

— Мой отец взял меня с собой. Но собрание прервалось на середине, потому что…

— Потому что вы все про нас выведали, так? — резко спросила дочь.

— Мало что выведали, — такой ответ показался мне самым безопасным.

— Эти годжи, — у Клема Остлера глаза были как щелки, — они про нас не знают ни на крысиный хвост, а так называемые «специалисты» — еще меньше.

Старик по имени Бакс кивнул.

— Семья Мерси Уоттс поселилась на одной такой «разрешенной площадке», у Севеноукса. Там надо платить, очереди, списки, инспекторы. Выходит то же социальное жилье, только на колесах.

— В этом вся глупость! — Точильщик поковырял в костре. — Мы не больше ваших местных хотим, чтоб площадки строились. Все этот новый закон, из-за него весь этот чертов шум и поднялся.

— Что это за закон такой, дядя? — спросил мальчишка со сломанным носом.

— А вот такой. Он гласит, что если муниципальный совет не построит сколько надо площадок, мы можем ачить[58] где захотим. Но если площадки есть, а мы стоим в другом месте, то гаввы[59] могут нас насильно передвинуть на площадку. Вот зачем им это место на Хейкс-лейн. А не потому, что они нам хотят сделать чего-то хорошее.

— И про это небось говорили на этом вашем собрании, а? — старшая женщина оскалилась на меня.

Клем Остлер не дал мне ответить:

— А как только они нас привяжут к месту, то примутся запихивать наших чавви в свои школы, а там уж их дрессировать: да, сэр, нет, сэр, слушаюсь, сэр. Превратят нас в кучку дидикоев и кенников,[60] засунут в душные кирпичные дома. Сотрут с лица земли, как Гитлер хотел. Конечно, постепенно, очень вежливо, но все равно так или иначе от нас избавятся.

— «Ассимиляция», — мальчишка со сломанным носом неприязненно посмотрел на меня. — Так это называют социальные работники, верно?

— Не знаю, — я пожал плечами.