Первая просека - Александр Грачев

С тревогой прислушивался Захар к злобному вою ветра, сотрясающего стены: «А вдруг пурга застала Настеньку на Амуре? Это же верная гибель!» Захару мерещились тысячи занесенных снегом, замерзших людей. И среди них — Настенька. Ведь, по расчетам, передовые батальоны находятся где-то в полусотне километров от Комсомольска. Значит, пурга не минула их?

Но об этом тревожился не один Захар. Поздно вечером, когда в окна барака с сухим треском ожесточенно бились снежные вихри, к койке Захара подошел Каргополов. Они с Лелей жили рядом в отгороженной комнатушке.

— Не спишь, Захар? — спросил Каргополов.

— Да нет. — Захар оторвался от книги. — Наверстываю, скоро уже зимние зачеты…

— Леля приглашает на чай. Голубичного варенья где-то добыла, копченый муксун есть. А заодно хочет что-то сказать тебе…

В клетушке, отгороженной досками, едва помещались топчан, грубо сколоченные обеденный стол, книжная полка да два табурета. Но здесь чувствовалась женская рука: всюду белые занавески, каждый предмет на своем месте, пол отмыт добела.

— Ой, ребята, что делается на дворе — прямо светопреставление! — говорила Леля, зачесывая перед зеркалом пшеничную россыпь стриженых волос. — Страшно подумать, что теперь делается на Амуре! Зоря, от Настеньки ничего нет? — неожиданно спросила она.

— Да нет. — Захар настороженно посмотрел на Лелю. — А ты чего-нибудь узнала о бригаде?

— Ты только панику не пори, — с обычной своей резковатостью ответила она. — Я слышала разговор Бутина с Ваней Сидоренко, они ужинали в столовой. Иван Сергеевич говорит, будто одну колонну пурга захватила на Амуре и до сих пор нет никакой связи.

— И далеко? — Голос Захара дрогнул.

— Где-то между Вознесеновкой и Малмыжем… Ваня предложил, как только кончится пурга, послать лыжников с продуктами и медикаментами.

Пока Леля накрывала стол и разливала чай, никто не обмолвился ни словом. Захар был мрачен и задумчив. Лицо его было странно пегим: морозная смуглота доходила до лба, ушных раковин и подбородка; дальше везде — белая кожа. На темном обмороженном лице особенно ярко поблескивали глаза.

— Иван, замолви за меня словечко, когда будут набирать лыжников.

— Не выйдет, Захар. Нельзя рисковать покалеченной ногой.

— Тогда я сам пойду.

— Получишь выговор.

— Ну и черт с ним, с выговором! Как ты не поймешь? Леля, объясни хоть ты ему — не могу же я сидеть в тепле, когда там, может быть, люди погибают.

— Да чего ты к Леле апеллируешь, буйная головушка? — усмехнулся Каргополов. — Думаешь, я сам не понимаю? Да только смотри, чтоб тебя самого не пришлось спасать.

— Так уж и спасать! Ну, где ты меня спасал?

— А на Силинке искупался, помнишь?

— Ну, так то…

— Вот то-то и оно! — перебил его Каргополов. — Я тебя, Захар, конечно, понимаю: там Настенька. На твоем месте я бы тоже, может быть, так поступил. Но пойми, твое присутствие ничуть не облегчит им положения.

— Зоря, ты бы лучше подумал о том, как скорее закончить комнату, — вмешалась Леля.

— А как ее закончишь, когда досок нет. Везти не на чем.

— Бригаду попросил бы. По паре досок принесет каждый, вот тебе и вся недолга, — подсказал Каргополов.

— С комнатой успеется, — пробубнил Захар и решительно добавил: — Все равно, как только кончится пурга, пойду на лыжах.

Пурга стихла в ту же ночь.

Утром по пути на работу Захар, утопая по колена в снегу, допытывался у Каргополова: замолвит тот за него слово или нет в комитете комсомола, когда речь пойдет о добровольцах-лыжниках?

— Видно, Захар, мне от тебя не отбояриться, — смеялся Каргополов. — Черт с тобой, замолвлю!

Захар работал на стропилах, когда снизу его окликнул Пригницын, привезший доски.

— Га, здоров, Жернаков! Записочка тебе от товарища Каргополова.

Захар спрыгнул в сугроб. Не обращая внимания на болтовню Пригницына, он пробежал глазами записку:

«Кажется, опоздали мы с тобой, Захар, — говорилось в записке. — Отряд лыжников уже укомплектован и скоро выйдет. Сидоренко не возражает против твоего похода, учитывая, что там Настенька. Решай сам: успеешь собраться — можешь идти».

Оставив за себя Толкунова, Захар кинулся домой. Там прихватил рюкзак, лыжи и охотничий нож, а вскоре уже мчался в продовольственный магазин. Выкупил месячную норму масла, которую берег до приезда Настеньки, взял трехкилограммовую буханку хлеба, пять банок рыбных консервов и, спрямляя по снежной целине путь, понесся в Пермское. Велико же было его огорчение, когда еще с бугра он увидел на Амуре темную цепочку лыжников. Они были под Эконьской сопкой — километрах в восьми.

Да они ли это?

Забежал в комитет к Ване Сидоренко.

— Ушли лыжники? — Он сбил на затылок ушанку, вытер пот со лба.

— Ушли. А ты где был?

— Да где! Каргополов промариновал: обещал сразу, а сказал только что!

— Страшного ничего нет, — успокоил Сидоренко, — и без тебя там управятся.

— Нет, все-таки… Я догоню! Там же Настенька!

— Смотри сам.

Захар поглубже натянул ушанку, кивнул Сидоренко и бегом выскочил из кабинета.

Не скоро дошел он до Эконьской сопки, а когда обогнул ее, невесело стало на душе: лыжники исчезли.

Пока Захар поравнялся с Верхней Эконью, солнце погрузилось в лиловую мглу, выстлавшуюся по вершинам левобережных сопок. Теперь там лишь слабо просвечивал его пунцово-красный диск. Захар и минуты не задумывался: он пойдет вслед за отрядом — ведь лыжню можно видеть и ночью!

Эконь осталась далеко позади, когда Захара нагнали сани. В розвальнях лежал закутанный в тулуп дядя лет пятидесяти с безбородым одутловатым лицом скопца и колючими глазками.

— Далече, паря? — спросил он сипловатым бабьим голосом.

Захар сошел с лыжни.

— А вы далеко?

— До Орловки.

— Сколько до нее?

— Верст двадцать, считай.

— Может, подвезете?

— А деньги есть?

— Найдутся.

— Кидай лыжи, садись.

Блаженный покой растекся по телу, когда Захар с облегчением опустился в сани и лошадь взяла с места рысцой.

— Чтой-то у тебя за чудные рукавицы? — спросил возница, разглядывая шоферские краги на руках Захара.

Потом он начал с нудным любопытством допрашивать Захара, кто он, да откуда, да сколько зарабатывает. Скоро он изрядно надоел Захару. Да и дорога сворачивала в сторону. Привстав с саней, Захар разглядел лыжню.

— Сколько платить? — спросил он.

— А я, как почта, — полтинник с версты. Словом, червонец давай.

Захар подозрительно долго копался во внутренних карманах пиджака. Наконец выдохнул:

— Бумажник потерял…

— Ишь ты, как не повезло, — хихикнул возница. — А был ли он у тебя?

— А то не был! — заорал Жернаков, обшаривая карманы. — Конечно, потерял или забыл в комитете у Сидоренко, будь ты неладен!

— Не виляй, паря! Пока не рассчитаешься, лыжи не дам! — И возница расторопно подсунул под себя лыжи.

— У меня есть масло и хлеб, больше нет ничего, — глухо сказал Захар.

— Такое добро и у меня есть. Давай сюда рукавицы, а взамен бери мои варежки, вот и будет полный расчет.

— Так это же грабеж! — возмутился Захар.

— А обманывать человека честно? Ну, решай! А не хочешь — увезу лыжи, вот тогда ты попляшешь!

И вот на руках Захара уже не меховые перчатки с кожаными крагами, а дырявые варежки. Сбросив лыжи, возница пустил в ход кнут, по-разбойничьи гикнул, и лошадь с места взяла галопом.

«Черт меня дернул связываться с этим кулачиной!» — ругал себя Захар, ходко двигаясь по лыжне. Он испытывал мерзкое ощущение — варежки казались липкими, мокрыми и холодными.

А кругом — глухая ночь. Снежная сумеречь держалась только понизу, у самого Амура. Где-то справа должен быть лесистый берег. Черная стена берега только угадывалась во тьме. Захару чудились очертания изб и старых елей, увешанных прядями мха. Хотелось свернуть туда, устроиться под развесистыми лапами-ветками, развести костер, отдохнуть…

Мучили голод и жажда, стали тяжелыми лыжи. Но у Захара и в мыслях не было останавливаться — вперед, только вперед! До Орловки еще километров двадцать. Где-то на полпути, слева, должно быть село Свободное, за ним нанайское стойбище Дипы. Нужно дойти хотя бы до Свободного, а там будет видно.

И он идет — размеренно, в одном ритме, не спуская глаз с лыжни под ногами. Давно потерян счет времени, давно он не чувствует холода, давно он свыкся с темнотой и безмолвием ночи, а в душе какое-то тупое, полусонное безразличие ко всему — так бывает при сильной усталости.

В голове лениво бродят мысли-видения, сменяя одна другую, а над ними, словно маятник часов: «Раз-раз, раз-раз, раз-раз…» Это лыжи отсчитывают время-шаги.