Кесарево свечение - Василий Аксенов

Зуб Мудрости мрачной громадой взирал на исказившиеся под луною лица друзей. А не поехала ли крыша у нашего Лёлика? Тот самый? Которого тогда вниз башкой в «Ниву» затолкали? Тот самый комсомольский жлоб, что тогда всю келью в монастыре обрыгал? Которого тогда к ленинской ноге привязали? Да может ли быть такое?

— Послушайте, Телескопов. — Княжна Дикобразова вдруг перешла на «вы». — У этого воплощенного олигарха нет ничего общего с тем бандитом!

— А ей лучше знать! — крикнул ужаленный старой ревностью Герасим.

— Лёлик, ты, может быть, не в курсе дела, — сказал Славка, — Налима-то еще в девяносто третьем объявили в розыск. Кроме того, у нас есть достоверная информация, что его своя же братва из правления ТНТ заказала, после чего он и исчез. Боюсь, приятель, это у тебя папино халигалийское воображение разгулялось.

— Ээтотт пратец Льёлик слишком много смотритт пуржуазных мувис, — насмешливо высказалась Юлью.

Телескопов-Незаконный взмолился:

— Верьте мне, ребята, а то поздно будет! Я его с лягушачьего детства знаю. Он меня на двенадцать лет старше, вся пацанва в Гусятине за ним бегала. Вожак комсомольской дружины, стиляг учил родину любить! Пиздили без пощады! Помню, как сейчас, мы на Коровьей протоке у берега барахтаемся, а Налим с дружинниками на «уазике» подъезжают. Залезает он на перила моста и бух в стремнину, только ягодицы сверкают, а под левой заметная татуировочка: х у z. Так вот, сегодня случайно навел я бинокль на бассейн «Царской виллы» а там Артемий Артемьевич обнаженным образом прогуливается, а под левой ягодицей — х у z!

— Боже! — выдохнула Марианна.

— Вспомнила?! — яростно затрясся Герасим.

Она плеснула ему в лицо горсть ночной воды:

— Что за неуместная дурацкая ревность. Решается вопрос нашего существования. Vous etes un minable, mon cher![105]

Славка подплыл поближе к вертолетчику:

— Димк, ты считаешь возможным такое изменение внешности?

— Элементарно, — ответил тот. — Частная клиника «Бобколетти» в Дарнахе за пол-лимона любого ублюдка сделает приличным господином.

— Если это Налим и ТНТ, значит, они давно нас вычислили как «каналий», — сказала Марианна.

— Однозначно, — подтвердил охранник.

— Это значит, что нам отсюда не выбраться, — спокойно резюмировал президент 000 «Природа».

— Или наоборот, — с не меньшим спокойствием предположил Никодим Дулин, ветеран боев у «Баграма».

Президент предложил всем подплыть поближе. Они образовали своего рода цветок с колеблющимися лепестками ног и с сердцевиной из восьми голов. Говорили так тихо, что даже в спокойном море, где каждый звук разносится вокруг на милю, их не было слышно. Через несколько минут цветок распался.

— Надеюсь, даже твой литпапаша Стас Ваксино нас сейчас не смониторил, — сказал вертолетчик Горелику.

— Стас не горазд плавать, — усмехнулся тот. — Сюда он не заплывет даже ради своих сочинительств.

— Ты в этом уверен, щенок? — послышался голос из темноты. Моржом выплывал писатель земли русской, он же эмигрантский пустоцвет и буржуазный захребетник.

Несмотря на драматичность ситуации, ядро группировки «Природа» развеселилось. Стас Аполлинариевич, какими судьбами? Не оседлали ли дельфина? Сочинитель не удостоил компанию ответом, но только лишь буркнул, что не отвечает на дешевые каламбуры. После этого он предложил всем вернуться на берег, поскольку он не хочет опоздать на интересный концерт, который сегодня состоится в зале «Чаир». Никто не спросил его «а мы-то тут при чем», хотя каждый, разумеется, так подумал.

На обратном пути Ваксино пристроился к Славке. Тот снизил скорость, и они отстали от группы.

— Славка, я хотел тебе задать один вопрос. — Ваксино фыркнул в моржовые усы. — В этой воде я просто персонаж, поэтому обращаюсь к тебе не как к своему литературному детищу, а просто как к другу.

— Почти догадываюсь, — сказал Горелик с горечью и печалью.

— Ты уже забыл Какашу?

— Да. Забыл. Почти.

— И в этом есть моя вина, как ты думаешь?

— А ты как думаешь, старый Стас?

Длинные ноги Славки медленно и мощно двигались в освещенной луной воде. Медленно появлялось на поверхности сильное плечо, следовал гребок, после чего пловец переходил на скольжение. Сочинитель тянулся сбоку по-лягушачьи.

— Видишь ли, мне вовсе не хочется все это так запутывать, просто я не могу разобраться в ваших чувствах.

— Ты никогда не был отчетлив в своих любовных историях, старый Стас. Наверное, у меня это наследственное. — Горелик расхохотался.

Ваксино подумал: Дельфин прав — и промолвил:

— Ты как-то по-печорински сейчас смеешься, Славка. Помнишь, после смерти Бэлы?

— А как еще прикажешь мне смеяться?

Впереди вся группа уже выходила на берег. Вскоре и они почувствовали под ногами рифленое песчаное дно. Горелик шел впереди.

— Она здесь? — спросил он, не оборачиваясь.

— Это только от тебя сейчас зависит, — с горечью и печалью ответил Ваксино. — Ты сам должен решить: здесь она или где-нибудь не здесь.

В зале «Чаир»

Мы можем только догадываться, откуда взялось название зала. Не исключено, что оно относится к самым глухим временам совка, когда представление об изяществе соединялось с робким пассадоблем «В парке Чаир распускаются розы». Так или иначе, зал был с какой-то сильной ностальгической претензией оформлен розами — лепными, живописными, шелкографическими, а также огромными букетами как живых, так и великолепно искусных; вот так и получилось сногсшибательное постмодернистское рококо на самой грани пошлости.

Теперь он был заполнен почти до отказа элитным обществом месячника. В первых рядах, вокруг пустого губернаторского места (сам Скопцо-внук почему-то отсутствовал) располагались представители знатных родов: княжна Мими Кайсынкайсацкая-Соммерсет, таинственный князь Нардин-Нащокин, аристократическая молодежь, неразлучные князь Олада и граф Воронцофф, парижский барон Фамю и прочие. Запыхавшись и промокая лоб чем-то похожим на жменю кислой капусты, но с запахом роз, прискакал на замену вице-губернатор Ворр-Ошилло, известный на архипелаге «скрытый либерал» (так тут называли алкоголиков).

Всех удивил молодой аристократ Алекс Мамм (из Молчалиных). Every inch a dandy,[106] он явился под руку с очаровательной, хоть и немного курносенькой Валентиной Остроуховой. Этот неожиданный союз вызвал первую нервную дрожь. Вызывающе прохохотала неотразимая олимпийская чемпионка, восемнадцатилетняя Софи Фамю. Она пригласила на этот концерт кое-кому тут уже известного авантюриста Славу Горелика, но тот с присущей ему наглостью не явился. Кое-кому также известно, что Алекс Мамм был отвергнут Софи ради Славки и вот явился со стройняшечкой Остроуховой — какой пассаж! В результате девушка, недавно посеянная в первой десятке мировых секс-символов, оказалась и без Алекса, и без Славы, то есть просто-напросто одна; а ведь она уже забыла, как это бывает!

Все это, разумеется, остро и тонко подмечалось представителями все еще не ренационализированной прессы архипелага: «Кукушкинской правды», «Кукушкинского комсомольца», местного радио-телевидения «Ку-Ку!», а также главного боевика общественного мнения, таблоида «Русский рывок». К этому надо добавить, что месячник на задворках бывшей империи стал уже привлекать внимание столичной и даже зарубежной прессы, и среди публики в ожидании скандала присутствовали и пока еще не опознанные нами матерые волки пера. Находился тут даже знаменитый критик Говновозов, на поверку оказавшийся пожилой теткой с большими зубами, в слегка заскорузлом вельветовом платье.

Первый настоящий скандал разыгрался еще до начала действа. В зале появился Стас Ваксино, еще мокрый после морского шпионства: пряди зачесаны поперек плеши, усы прилипли к губам, пуговица пиджака пристегнута к жилету. В углу зала, где сидела смешанная литературная поросль, от крапивы до порядочных дубов, его проход вызвал неприязненное оживление.

— Видите, вон Стас Ваксино трусит, да-да, вот этот старик — классик! — Некогда был знаменит бурою бородою и мускулистым задом.

— Теперь на его жопе в рай не уедешь.

— А бороду общипали птицы «холодной войны».

— Усами же одолжился у Ницше.

— Да нет, у Максима!

— Живет за границей на всем готовом.

— Слова составляет в порядки каких-то романов; смешон, как Софокл.

— Бедна наша почва, откуда такие берутся, маньяки величья!

— Пигмеи моральных устоев!

Тут кто-то стул отшвырнул и на костылях гневно воздвигся, трясущийся, горлом свистящий. «Не трогайте Стаську! Вы, гужееды ослиного толка! Я говорю это вам, я — Петрушайло, Янко который! Первый поэт и певец русского океана! Я запрещаю вам Стаську руками немытыми трогать!»