Визит дамы в черном - Елена Ярошенко

— Папочка, ну из-за чего ты волнуешься? Я, ей-Богу, не понимаю! Привыкай к мысли, что я уже совсем взрослая. Мне просто-напросто очень понравилось в Петербурге и не хотелось возвращаться в этот скучный гостиничный номер…

Отец снял для Маши хорошую квартиру на Малой Морской, нанял прислугу и пригласил небогатую дальнюю родственницу, которая должна была следить за хозяйством и за Машиной жизнью, главным образом, чтобы девочка хорошо питалась и тепло одевалась.

Маша порой даже стеснялась приглашать подруг-курсисток в свои роскошные апартаменты. Другие девочки снимали себе тесные комнаты где-нибудь на задворках, на 15-й линии Васильевского острова, за три рубля в неделю (с самоваром и уборкой) и жаловались на страшную дороговизну и рвачество квартирных хозяек.

Лучшей Машиной подруге Верочке Тарнис родители присылали всего двадцать пять рублей в месяц на все про все, и она как-то ухитрялась сводить концы с концами.

И в то время, когда Верочка мучительно размышляла, может ли она шикануть и купить полфунта сливочного масла за восемнадцать копеек, или лучше обойтись четвертью фунта за девять копеек, Маша позволяла себе оставить во французском модном магазине «Modes et robes» пару-тройку сотен рублей… Но в случае нужды она всегда охотно давала подругам в долг и порой без отдачи.

Учиться на курсах поначалу, пока шли теоретические и естественно-научные дисциплины, было интересно. Химия, физика, ботаника, зоология, физиология — все эти предметы давали Маше так много нового в понимании мироздания, что после первого же семестра она почувствовала, что в интеллектуальном плане выросла на целую голову, и стала свысока посматривать на девочек с других факультетов, изучавших историю или правоведение. Ну что они смогли узнать за семестр? Несколько лишних дат или пару давно ненужных положений Римского права?

Правда, приходилось очень много зубрить, а зубрежку Маша никогда не любила. Особенно донимала ее латынь.

Но как только начались занятия в анатомическом театре, Маша окончательно осознала, в чем состоит главная трудность медицинского образования.

С трудом, сильно мучаясь, она могла препарировать лягушку (хотя в родном Демьянове именно из-за этих лягушек ходили глупые сплетни о Машином зверстве), даже с мышью было уже гораздо сложнее. Но когда группа курсисток-медичек оказалась на первом занятии в анатомичке, мрачном помещении со сводчатым потолком и облупленными кафельными стенами, где на цинковых столах лежали ободранные трупы с оскаленными зубами и скрюченными пальцами, Машу охватил настоящий ужас.

Их подвели к столу, на котором находился худой как скелет труп женщины лет пятидесяти. Преподаватель патологической анатомии в кожаном фартуке и гуттаперчевых перчатках, балагуря с испуганными, бледными девушками, попросил ассистента-прозектора сделать разрез на трупе от подбородка до лонного сращения. Как только брюшную полость вскрыли, раздалось четыре глухих удара об пол — курсистки упали в обморок.

— Барышни, окажите первую помощь своим коллегам! — распорядился профессор. — И впредь советую всем — корсет на занятия по анатомии шнуровать послабее.

Маша сознание не потеряла, стояла, держась за выступ стены, в сторонке, и боролась с дурнотой. В горле катался противный кисло-сладкий ком, ноги казались ватными.

И вот теперь придется бывать в анатомичке регулярно и проводить тут, среди трупов, много часов. Маша не была уверена, что сможет это выдержать… Но ведь, если оставить курсы, придется с позором вернуться домой. Весь Демьянов будет смеяться…

Допустить такое не позволяло самолюбие.

Препарировать трупы Маша так толком и не привыкла. У нее все чаще мелькала мысль — а сможет ли она профессионально заниматься медициной, если у нее в руке дрожит скальпель, когда необходимо сделать разрез на мертвом теле, а по ночам, в кошмарах, перед ней мелькают человеческие органы, лежащие на столе прозектора.

Недостаток практического опыта Маша пыталась восполнить теорией. Каждый вечер, когда в Петербурге по улицам гуляла нарядная толпа, когда зажигались огни в театрах, когда веселые люди спешили в гости к друзьям или в кинематограф, танцевали на вечеринках и ели пирожные в кондитерских, она садилась к письменному столу с учебником или конспектом в руках и зубрила, зубрила, с отвращением зубрила…

В конце концов Маша стала ловить себя на том, что, глядя на идущего рядом знакомого человека, мысленно определяет — какая из мышц сейчас у него сократилась: glutaeus maximus или quadriceps femoris? Это было уже похоже на сумасшествие…

А каким ужасным представал «нормальный физиологический процесс родов», подробно описанный в учебнике по акушерству! А если еще и патология! Маша пыталась вообразить себя роженицей и чувствовала, как глубокая волна отвращения захлестывает ее…

Однако, когда начались клинические занятия, настроение Маши стало меняться. Вместо теоретических положений и мертвых тел, распластанных на цинковых столах, перед ней оказались живые люди — больные, искалеченные, бесконечно страдающие.

Медицина далеко не всегда могла помочь этим людям, даже верный диагноз поставить порой было затруднительно. Авторы практических руководств для врачей не стеснялись указывать: «диагноз этой болезни возможен лишь на секционном столе». И сколько же боли, сколько самых разнообразных мук заготовила природа для людей!

Маше было очень жаль больных, с которыми ей приходилось иметь дело. Она старалась помочь им по-человечески — ласково поговорить, терпеливо выслушать жалобы, как можно меньше причинить боли при перевязке, подать воды, если сиделка отвлеклась.

Когда больными оказывались дети, Маша приносила им игрушки или что-нибудь вкусное.

Один маленький мальчик, с неизлечимой формой туберкулеза, так обрадовался принесенной ему гуттаперчевой кошке, что почти не выпускал ее из рук.

Через неделю он умер, прижимая кошку к себе. Маша плакала в коридоре, а ее куратор, поднеся впечатлительной девице рюмочку с успокоительными каплями, похлопывал ее по руке и говорил:

— Ну-ну, коллега, нельзя принимать так близко к сердцу смерть каждого пациента, вас надолго не хватит, голубушка. Что поделать, ребенок был безнадежен…

На Святки и встречу нового, 1904 года Маша съездила к родителям в Демьянов, показавшийся ей после Петербурга особенно маленьким, но уютным, родным и веселым. Оказалось, она все же скучала по провинции и по милым патриархальным нравам уездного городка. В столицу из родительского дома она возвращалась почти с тоской.

Между тем сразу после Крещения по Петербургу поползли какие-то невнятные тревожные слухи о напряженной политической обстановке на Дальнем Востоке. Министр иностранных дел Ламсдорф категорически отрицал саму возможность каких бы то ни было военных действий. Ему не верили…

27 января Россия и Япония вступили в войну…

Что ни день, то новое печальное известие приходило с театра военных действий. Никогда еще в Петербурге люди не кидались с такой жадностью к газетам, но новости были трагические. Вся страна мгновенно запомнила названия взорванных и затонувших кораблей — «Ретвизан», «Цесаревич», «Паллада», «Варяг», «Кореец», «Боярин», «Енисей»… Список все продолжался и множились жертвы. На флагманском броненосце «Петропавловск» погибли адмирал Макаров и художник-баталист Верещагин. Великий князь Кирилл Владимирович, стоявший на мостике «Петропавловска» рядом с адмиралом, чудом остался жив — взрывом его выбросило в море, где он, уцепившись за какой-то обломок, продержался в ледяной воде до подхода другого корабля к месту трагедии.

Маша, никогда прежде не любившая читать газеты, теперь с утра посылала горничную за свежей прессой, пробегала глазами военные сообщения и начинала плакать от жалости к несчастным, гибнущим страшной смертью морякам.

Внешне петербургская жизнь мало изменилась с началом войны — никаких лишений, никаких нарушений в размеренном существовании горожан не чувствовалось. Только смутное ощущение тоски, разочарования и обманутых надежд витало в воздухе. Да один за другим исчезали из столицы знакомые офицеры и врачи…

Дамы, желавшие «работать на раненых», собирались по вечерам друг у друга в домах, шили, вязали или щипали корпию, а сопровождавшие их мужья и кавалеры играли в карты с условием передачи выигрыша в пользу госпиталей. Потом следовал ужин. Маше Мерцаловой такие вечера казались отвратительным фарсом…

Летом 1904 года Верочка Тарнис уговорила Машу отправиться добровольно в штате санитарного поезда в Маньчжурию. Необходимо было вывозить раненых, пострадавших в ходе боевых действий на Дальнем Востоке, квалифицированного персонала не хватало, и начальники военных санитарных поездов с дорогой душой принимали студентов-медиков и курсисток, чтобы укомплектовать штат людьми, разбирающимися в медицине.