Черный замок Ольшанский - Владимир Короткевич

— Как ты дошел до своих выводов?

— Тьфу. Опять сконцентрироваться не дали. Здесь удивительно не то, что я дошел, а что столько посторонних вещей мою мысль отвлекали в сторону, но я, несмотря ни на что, все же догадался. Как вы говорите, «дошел».

Действительно, с чего все началось? Ага, кажись, так.

— Однажды мне просто стукнуло в голову… Ну, как будто вдруг совместилось несовместимое. Смерть, покарание смертью двух братьев Высоцкого. Когда это происходило? С чем совпало?

— Ну приговор Крыштофу Высоцкому, это, кажется, конец августа, — сказал Шаблыка. — Или середина.

— А что произошло первого сентября?

Поэт с мордой ковбоя и такими же манерами сказал:

— Война.

— Ну вот. Могли замешкаться? Могли.

— Мацыевский же выехал.

— И мог не доехать. Или подумать, что перед лицом вечности… один какой-то…

— Ясно, — сказала Сташка.

— Трубить ему торжественный марш, — воскликнул Седун.

— Марши — паскудство… — вдруг сказал Мультан. — Не люблю маршей. Дрянь. Что военные, что свадебные. Все равно драка будет. И неизвестно еще, какая будет страшнее — с врагом или с бабой. Так что мне даже удивительно, почему это некоторые (неуловимый взгляд в мою сторону) сами в мешок лезут.

— Воистину, — поддержал его Вечерка. — Так уж я холостякам завидовал. Думаю, вот умные люди.

— А дальше? — спросил Щука.

— А когда был арестован и осужден Владак Высоцкий? Мы знаем, первые два года он в Кладно не жил. Потом появляется. Служит в паспортном отделе или как там. Это время совпадает с тем, когда была разгромлена организация, в которую входил наш нынешний… Словом, Леонард Жихович. Его не схватили — лишний повод для глупого моего подозрения. А он и осел здесь, чтобы следить за всеми, кто интересуется замком. Спрашивали у него?

— Да, говорит, что был разговор с каким-то членом организации об Ольшанке и так далее. Тот, кажется, тоже не попал в гестапо. Но его лицо ксендз помнил неясно, — сказал Щука.

— Так когда был пан Владак арестован и осужден? Помните?

— Шестнадцатого июля, кажется, — сказал Шаблыка. — «Приговор исполнить в двадцать четыре часа».

— А когда наши взяли город?

— Восемнадцатого, — буркнул Щука. — Все равно не совпадает. Успели бы его пустить в расход.

— Так, — сказал я. — А что произошло семнадцатого?

— Ах, дьявол, — воскликнул Хилинский. — Восстание в городе. Вот об этом, Щука, ты как-то и не подумал. Теперь ясно, почему вдруг он выскочил живой, как черт из табакерки.

— Верно, восстание, — сказал я. — В ночь на семнадцатое. Преждевременное восстание, потому что наши были еще на довольно дальних подступах. Ну, конечно, уголовные посбивали замки как раз в то время, когда восставшие выломали тюремные ворота. Охрана удрала. Так что город был наш. Половину ночи и половину дня. Всех арестованных выпустили. Но тут восстание подавили пограничные войска, которые отступали, и полицаи. Часть наших обезоружили и посадили обратно в тюрьму. И начались поспешные расстрелы. В один из них попал наш Высоцкий. А если не попал? Восемнадцатого наши взяли город.

— И что? — спросил Вечерка.

— А то, что я подумал: а вдруг Крыштоф, один раз убежав от смерти, мог убежать и во второй… И сразу после освобождения вновь ожила банда Кулеша. Не знаю, с кем он там сотрудничал, кого продавал, перед кем унижался… Но одно ясно. Одного убийства парня из Замшан достаточно, чтобы на том человеке поставить крест. И уж не сомневаться, что он на любое, на самое страшное преступление способен. Ну, а как вы шли?

— Об этом потом, — сказал Щука. — Мы шли приблизительно той же дорогой, что и ты. Но мы прежде всего искали. Ты — думал. Да еще помог нам азартом, на который мы не имеем права. Словом, нашли мы все же людей, нашли свидетелей.

— И что сказали свидетели? — спросил Мультан.

— А свидетели, — грустно сказал Щука, — те, что остались, мало чем нас порадовали. Тетка была с ним на последнем свидании. Все же это она окончательно толкнула Крыштофа на его путь. Свидание дали. В море справедливой ненависти она была также и единственным человеком, который ему сочувствовал… Не помогло ее сочувствие. Война. Всеобщее смятение, растерянность. И он в этом хаосе оставил тюрьму. И след его потерялся в толпе. Где он был, когда мы пришли, — бог знает. Может, тогда и сложилось ядро его будущей банды. А когда пришли немцы, он уже действовал в лесах. И одновременно был связан и с оккупантами. Тоже двойная бухгалтерия. Про гибель подполья мы уже кое-что знаем, а узнаем еще больше. Перед приходом наших он свою деятельность временно прекратил. Занимался торговлей на черном рынке. И тут немцы с присущей им педантичностью начали просматривать тюремные акты. И жандармы наткнулись на смертный приговор Крыштофу. Установить его тогдашнее имя было им легче легкого. И вот тут такое. Все думали, что он погиб в уличной экзекуции, как погибали люди подполья, как жертвы облав. Жалели. А он на такую высокую смерть права не заслужил. Да и не умер, как видите. Столкнулись ли на нем два ведомства: то, что требовало наказания еще по старому приговору, и то, где он работал осведомителем, — не знаю. Это еще выяснится. Как выяснили мы все и насчет Бовбеля… Твоя догадка была верна и насчет него, Космич. Только догадка не факт.

— А их нынешние поступки?

— Нынешние уже факт. Ну, поднимайтесь, ребята. Время.

Мы простились с экспедицией и начали спускаться с городища.

Молчали, да и не хотелось больше говорить после пережитого и передуманного сегодня.

— А все же без твоей головы им пришлось бы трудно, — сказал Хилинский, положив руку мне на плечо. — Без расшифровки той тайнописи.

— Без первой тревоги, какую поднял бедняга Марьян.

— Теперь они узнают. Теперь легче.

Луна, которая уже начала клониться к закату, заливала костел пронзительным и безгранично печальным светом, делала черную громадину замка менее громоздкой. При этом свете он не казался таким черным, а вроде бы отливал слегка голубоватым.

— Пройдем замковым двором, — неожиданно сказал я.

— Это еще зачем? — спросил Мультан.

— А вдруг дама с монахом…

— Ты что, в эти глупости веришь? — удивился Щука.

— Верю не верю, но без разгадки я не смогу уехать отсюда до конца спокойным. Знаю, не может быть. Но ведь я сам видел.

— Идем, — тихо сказал Хилинский.

Я знал, что только у него не было скептического недоверия (как у Щуки, Велинца и Шаблыки), поэтической способности верить, которая больше желания верить в невероятное (как у Змогителя) и суеверия Мультана и Вечерки («Вполне возможно. Янке Телюку однажды показалось, да и я что-то такое видел»).

Только в Хилинском было неиспорченное никакими привходящими суждениями и обстоятельствами простое доверие ко мне. Доверие, прежде всего, жаждало проверить, что же там творится на самом деле. Доверие, которое и есть фундамент всякого научного и ненаучного движения вперед. Того доверия, которое не позволило Марину Гетальдичу[180] смеяться над опытами Марка Антония де Доминиса[181] с линзами и геометрической оптикой, а Галилею не позволило взять под сомнение научную честность обоих (вплоть до разгадки ими тайны «божьего моста», «врат нового мира» — радуги), продолжить их опыты и в результате создать и усовершенствовать телескоп.

Этот верил и знал, что если я так говорю, то «что-то, наверное, было, а вот что — нужно пощупать».

Наша компания, что как раз входила в темный тоннель воротной арки, со стороны очень напоминала «Ночной дозор» Рембрандта. Этакие потомки костлявых гёзов, слегка отяжелевшие граждане с претензией на воинственность и мужество (это для красоток, глядящих на них сквозь щели в ставнях).

Двор, залитый светом, темные галереи-гульбища на противоположной от входа стороне, грузные громады башен крепко поубавили этой воинственности, заставили всех замолчать и двигаться все медленнее, а потом и вовсе остановиться.

Только Щука, зацепив какую-то жестянку, чертыхнулся:

— Ну, придется взять за бока Ольшанского, конечно, нынешнего, что он такое паскудство здесь развел. Наложить на него, черта, штраф. И не из колхозного кармана, а из собственного. Тогда запоет.

Остальные стояли молча. Ничего не происходило.

— Ну, где же ваши «привидения»? — с юморком спросил старшина Велинец.

Я взглянул на часы и поднял глаза к небу.

— Если я не ошибаюсь, мы их должны дождаться не сегодня, так завтра.

— Ожидать до завтра? — спросил он. — Вот человек, который с его терпением сделал ошибку, не пойдя служить к нам.

— Почти пошел, — проворчал я. — Ничего хорошего из этого не получилось.

— Сколько еще ожидать? — Это уже был Вечерка.

— А я никого не заставляю ждать, Микола Чесевич.

Хилинский молча дотронулся до моего локтя.

— Если я не ошибаюсь, должны быть вот-вот, — шепотом сказал он.