Король долины - Клиффорд Ирвинг

У людей в долине глаз острый. Над ним начали посмеиваться за спиной. В баре у Петтигрю звучали сальные шутки в его адрес.

— Эта девчонка — холодная как лед… совсем оседлала Гэвина… Ты видал, он перед ней на задних лапках ходит, стоит ей только пальцами щелкнуть… А эта уж щелкать умеет… что пальцами, что зубами…

Людям не удавалось затаить насмешку, их выдавали глаза. И он тогда становился надменным, шумным и хвастливым. Он терял уверенность в себе — и от этого становился жестким, как никогда, в деловых переговорах. Он потерял власть над Лорел — что ж, он все еще властвовал над долиной. Но теперь, когда люди знали его слабое место, в них поубавилось подобострастия, они уже не столь охотно принимали его житейскую мудрость. Сами того не сознавая, они уже считали его умирающим королем. Все чаще и чаще со всеми своими бедами они шли к Клейтону, предпочитая холодный цинизм младшего резким надменным приказам старшего. Обида после конфликта из-за воды засела глубоко.

Гэвин искал утешения у Клейтона — и не находил. Клейтон был почтителен, внешне предан, но не более…

Что же сталось с его мечтами?

Но он еще надеялся. Одна заветная мечта еще оставалась, пока еще далекая от осуществления. Он хотел еще детей, по крайней мере, еще одного сына. Пусть даже дочь, славную маленькую девчушку, которую он мог бы ласкать и баловать. В те вечера, когда Лорел жаловалась на недомогание, он думал о том, что она может родить. Он следил за ее календарем, тщательно отмечая эти дни, и в благоприятную ночь грубо настаивал на своем праве, не считаясь ни с какими отговорками. Но она все не зачинала.

Наконец он принял решение. Однажды вечером он зашел к ней в комнату, когда она сидела перед зеркалом в позолоченной раме и расчесывала волосы. На этот раз он как будто не заметил ее красоты. Он был холоден и деловит.

— Завтра утром уложи вещи. После обеда мы едем на дилижансе в Денвер. Побудем там пару дней, может больше.

— Зачем? — спокойно спросила она.

— Я поговорил с глазу на глаз с доктором Волем. Он говорит, в Денвере есть один человек, специалист, недавно приехал с Востока, женский доктор. Он может тебе помочь.

— Что это значит — мне помочь?

— Ты прекрасно понимаешь, что, — сказал он резко. — Он вылечит эту твою хворь, чтобы ты могла иметь ребенка!

Помолчав она спросила:

— Ты так сильно хочешь ребенка, Гэвин?

— Да. И ты мне его родишь, даже если оно тебе будет стоить жизни. — Он резко развернулся и вышел.

Дни, когда Гэвин и Лорел были в Денвере, прошли тихо. Клейтон все время работал на ранчо, а вечерами ездил в город, немного играл в карты, потом шел к Телме.

Он был слишком многим обязан, чтоб вот так сразу порвать. Но она его изучила, видела насквозь и всегда знала, что с ним происходит. Так и теперь она знала о Лорел. И смогла перенести это, потому что всегда старалась уберечь себя и не влюбиться в Клейтона всерьез. Сейчас она относилась к нему по-матерински и успокаивала его. И в то же время ей было жаль…

— На самом деле она меня не любит, — говорил он. — Я для нее только способ вырваться, освободиться от Гэвина. Ей кажется, что она любит меня, но я ей тоже скоро надоем. Не те мы, кто ей нужен.

— Почему бы тебе не уехать? — спрашивала Телма. — Ты всегда об этом говорил. А сейчас — самое время. Уезжай один и стань свободным. Избавься от них.

— Да, да, точно. Я это и сделаю, так и знай. Как только буду готов…

Пока Гэвин был в отъезде, у Эда Риттенхауза случился второй удар. Он лежал в своем номере в «Великолепной», а вокруг, как и в первый раз, собрались люди, глазея на бессильное тело. Какое-то время он что-то бормотал про себя, потом последний раз взглянул с ненавистью на собравшихся в комнате и умер. Он был старым человеком, которого никто никогда особо не знал, и его похоронили без особых церемоний у реки, по соседству с его жертвами. Никто не любил этого человека — и никто не оплакивал.

Но по городу пронесся злой шепоток. Горожане, собравшись в кучки на улице или в салуне, злословили:

— Он умер, потому что у него сердце разбилось, — говорили они. — Это Гэвин добил его. Он был ему единственным другом, а потом, когда привез эту девчонку из Нью-Йорка, совсем забыл про него. Гэвин бросил его гнить на этой веранде.

— Ему больше незачем было жить.

— Гэвину на него было наплевать. Ему теперь на все наплевать, кроме этой девчонки!

Их неприязнь к Гэвину росла и принимала определенную форму, она складывалась вокруг памяти о Риттенхаузе, к которому при жизни никто добрых чувств не питал. Сайлас Петтигрю, как всегда, пытался защитить своего патрона:

— Гэвин дал нам все, что у нас есть. Это он сделал нашу долину самым богатым местом в Нью-Мексико. Вы не имеете никакого права набрасываться на него сейчас.Почему бы вам не пойти к нему и не выложить напрямую то, что вас волнует?

Люди пожимали плечами:

— К Гэвину идти нечего. С ним вообще говорить нельзя. Ни о чем. Он уверен, что всегда знает, что хорошо, что плохо, а на других ему наплевать. Он всегда таким был. Если бы не Клейтон, кто-нибудь давно уже спросил бы с Гэвина за все. Пора бы тебе, Сайлас, поумнеть. Не давай вытирать о себя ноги.

В день возвращения Гэвина над долиной разверзлись свинцовые дождевые тучи. Ливень хлестал по сухой земле, изнывающей по влаге; почва жадно поглощала воду. Потоки воды несли с гор валежник, захламляя предгорья; молодая трава на пастбищах полегла. Пенящийся поток грязи покрыл землю и устремился в реку; она вздулась и с ревом неслась по долине. День нельзя было отличить от вечера, на землю опустились серые сумерки. Дорогу развезло, колеса утопали в жидкой грязи. Дождь ждали давно, но в этом мраке люди чувствовали себя тревожно; они прятались по домам и глядели сквозь исполосованные водой стекла на эту безрадостную картину. Буря напомнила людям, что они смертны, и породила в них страх.

Они видели в окна, как через город, с трудом продираясь по грязи, прополз в сторону ранчо кабриолет Гэвина и скрылся в сгущающемся тумане. Пара приблудных ястребов пролетела совсем низко над головой. Выбиваясь из сил, птицы опустились на ветку дерева и умостились на ней, нахохлившись и кутаясь в черные крылья. Неподвижные и жалкие, сидели они под безжалостным дождем, потом свалились на землю. На крылья налипла грязь, они отяжелели, а к полудню размокшая земля засосала птиц, и лишь грязный кончик крыла остался торчать, обозначив их могилу.

На ранчо Гэвину рассказали о смерти Риттенхауза. Он застыл на минуту в скорбном молчании, склонив голову и опустив веки. Наконец он открыл глаза; они были сухие, лишь по белкам разлились прожилки кровяных ручейков.