Пятый арлекин - Владимир Тодоров

Информация, послужившая причиной моего теперешнего состояния, была короткой и состояла из нескольких строчек в вечерней газете. Это было ни что иное, как некролог, в котором друзья и близкие выражали соболезнование Нине Васильевне Рачковой по поводу безвременной кончины ее мужа Василия Михайловича. И все. Рачкова я хорошо знал, но дружбы с ним не водил, так что не было причин для особых душевных переживаний кроме обычных человеческих: всегда испытываешь сожаление по поводу смерти че­ловека, которому не исполнилось и пятидесяти.

Честно говоря, я этого Рачкова недолюбливал и все потому, что он обошел меня совсем недавно, полгода назад, на вираже во время одной увлекательной охоты. Охота — это, конечно, образно, потому что в ней не было ничего от известной нам схемы времяпрепровож­дения с двустволкой и последующим костром с жареной уткой, кроме азарта, а он в нашей охоте был посильнее необузданных эмоций на скачках. Придется сделать небольшое отступление, иначе в дальнейшем меня будет трудно понять.

Пятнадцать лет назад меня увлек азартом антикварного собирательства отставной майор Корсаков Григорий Львович. Корсаков долгое время прослужил на Камчатке, был большим эрудитом, прек­расно знал историю Древней Греции и Рима, мог без устали рас­сказывать об истории своей прекрасной коллекции, где находились исключительной редкости медали, монеты, полковые знаки. Он про­фессионально разбирался в старинном фарфоре, фаянсе и вообще в прикладном искусстве. В его коллекции, помимо редчайших монет, включая девять таллеров-ефимиовков с «признаками», которых, для сравнения, в лондонском музее находится только шесть, были уни­кальные мейсенские статуэтки, севрские вазы, расписанные извест­ными художниками восемнадцатого столетия, лиможские эмали, стекло Галле, древние русские иконы с двойными глубокими ковче­гами, на которых, сквозь черную паутину времени, звонко отсве­чивало старинное золото, гипсовые рельефы Федора Толстого со сценами Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и многое другое, что трудно перечислить и еще труднее описать. Кроме всего, у него была коллекция старинных будд, которую он приобрел на Дальнем Востоке, представлявшую для него предмет особой гордости.

Познакомившись с ним, я был изумлен его уникальным музеем, провел часа четыре, слушая повествования об истории приобретения того или другого предмета из коллекции, потом зачастил к Корса­кову, заходя чуть ли не каждый день, и в короткий срок, того не подозревая, пристрастился к собирательству.

Сознаюсь, что первопричиной послужило обычное тщеславие: Корсаков так увлекательно рассказывал о своих поисках, что не­медленно захотелось попробовать и самому. И трудностей, вроде, никаких: узнаешь, что у кого-то есть предметы старины, идешь и приобретаешь в силу своих финансовых возможностей. В действи­тельности все оказалась совсем не таким легким.

Довольно скоро я услышал, что в одной семье находится ста­ринная икона. По методу Корсакова, то есть по горячим следам, я направился туда, сославшись на общего знакомого. Встретили при­ветливо, показали икону: с нарядной, слегка изогнутой доски, пыт­ливо смотрел Николай Чудотворец с золотым нимбом над головой и житием по бокам иконы. У меня разгорелись глаза. Продаете? Нет, отвечают, ни в коем случае, память о старообрядческих пред­ках, икона уникальная, написана по заказу в одном экземпляре. А у меня одна мысль: приобрести за сколько угодно и показать Кор­сакову — пусть посмотрит и признает, что я сумел приобрести раритет, которого у него никогда не было. А я только вчера при­страстился к собирательству и сегодня уже обладаю сокровищем.

В общем, едва уговорил хозяина иконы. Цену, конечно, он за­просил фантастическую — пятьсот рублей. Я в беспамятстве сбегал за деньгами (не рассчитывал на такую сумму), схватил икону и сразу к Корсакову на предмет его полного уничтожения демонст­рацией редчайшего образца древнерусской живописи. Корсаков на­цепил очки, даже увеличительное стекло к глазам приложил, потом спрашивает, не проявляя никаких внешних эмоций:

— Сколько же ты, уважаемый Виктор Николаевич, выложил за этот уникум?

— Пятьсот!— произнес гордо, почти с вызовом, знал ведь, что этой иконе цены нет и все ждал, когда Григорий Львович начнет крутиться от досады и зависти.— А что, мало? Или икона плохая?

— Почему же, хорошая икона, рублей на тридцать потянет пожалуй...

— Как, тридцать?— закричал я почти истерично,— смотрите какие краски, а позолоты сколько! Ее скребком снять — не меньше десяти граммов золота будет.

— Может даже и одиннадцать,— усмехнулся Корсаков,— любопытный у тебя взгляд на собирательство. Если картину Леонардо да Винчи поскрести, тоже можно собрать горсть старой краски. Раз ты себя к коллекционерам причислил, то будь любезен, выслушай небольшую лекцию: доска эта конца девятнадцатого века, артельная работа. Отсутствуют главные признаки старой иконы: ковчег, па­тина, чернота на оборотной стороне доски. Сама живопись тоже резко отличается от манеры письма шестнадцатого-семнадцатого ве­ков. Да и сусальное золото в таком количестве — вкусы девятнад­цатого века. Промахнулся ты, Виктор, в слепой погоне за редкостью. Верни ее обратно.

— Нет,— отвечаю,— принципиально не верну. Я их два часа уговаривал.

— Отлично,— похвалил Корсаков,— я тебя проверял: если бы побежал возвращать, из тебя бы коллекционер не получился. А раз гордость есть, значит, выйдет. За икону не переживай, пятьсот руб­лей вовсе не большая плата за науку. Возьми у меня на полочке несколько книг и каталогов, какие понравятся, будешь иметь хотя бы представление, что есть тот или иной предмет и какому времени принадлежит. И кругозор свой заодно расширишь. Словом, займись самообразованием. Я, пока не пристрастился к собирательству, зна­ниями, скажем прямо, не блистал, а сейчас, сознаюсь без скромнос­ти, ко мне из музея часто приходят, просят помочь атрибутировать или фарфоровую статуэтку или еще что-нибудь. Горжусь этим.

А икону повесь дома на видном месте, пусть этот памятник твоему тщеславию постоянно возвращает к первому, довольно доро­гому уроку. Впрочем, я заплатил в свое время плату гораздо более значительную. Во время самых первых поисков мне попалась доска с миниатюрами на слоновой кости. Ровно десять! Я тогда в миниатю­рах вообще не разбирался, чувствовал красоту, конечно, но уровень мастерства для меня был полностью закрыт от недостатка образо­ванности и знаний. Это было мое, можно сказать, первое приобре­тение. Так везет только игроку в карты, впервые севшему играть.

Пока я пытался разобраться в миниатюрах, выскочил на меня столичный собиратель, не то режиссер, не то оператор «Мосфильма», некий Мильчин, пройдоха и плут. Но это я потом сообразил. Поз­накомил нас мой сосед, завхоз местной киностудии, да еще пред­ставил как крупного коллекционера антиквариата. Я до этого все пытал, нет ли в его хламе старинных монет или икон на чердаке. Мне, естественно, лестно от такого представления.

— Что изволите собирать?— спрашивает с усмешкой Мильчин,— геммы, камеи, ростовскую финифть? Или стекло Нанси?

А мне стыдно сознаться, что я не знаю точно, что же это та­кое — камеи, геммы, а о финифти или про Нанси вообще ничего не слышал.

— Так,— отвечаю без особого энтузиазма,— разное.

— Выходит, коллекционер широкого профиля.

— Выходит, так.

— Что ж, ведите и показывайте, что у вас есть,— цедит Мильчин снисходительно, а мне стыдно, что кроме миниатюр у меня ничего нет.

— Ко мне сейчас нельзя,— говорю,— ремонт, я лучше кое-что вынесу сюда.

— Хорошо,— согласился Мильчин,— только недолго, у меня через полчаса съемки.

Я, молодой задиристый лейтенант, чуть не вприпрыжку побежал в дом за миниатюрами. Принес, показал. Мильчин бесстрастно ос­мотрел доску, скорее даже небрежно, вернул и, будто размышляя, как бы мне поделикатнее сказать, произнес:

— Молодой человек, вы знаете, что это такое?

— Миниатюры,— отвечаю, а сам уже понимаю, что сильно промахнулся с этой доской.

— Правильно, миниатюры. Только эти миниатюры с кладбища.

— Как с кладбища, с какого еще кладбища?— а у самого мороз по коже.— Я их у людей на дому купил.