Конспект - Павел Огурцов

Птицоида принят в ХЭТИ, Клара — в психоневрологический институт. Казалось, начавшийся учебный год будет для меня таким же, как и предыдущий. Рисовали гипсовую голову Зевса. Я долго выбирал место, наконец, выбрал. Подошел преподаватель, взглянул на Зевса и воскликнул: — Какой интересный ракурс! Но вы усложнили себе задачу, трудно вам придется.

К концу часа слышу над собой голос преподавателя:

— Справились, хорошо получается. Смотрите — не переусердствуйте.

В читальном зале пугал сидящую рядом соученицу — пытался дотронуться до нее штепсельной вилкой от настольной лампы. Соученица шарахалась, отодвигалась и жалобно говорила: «Ну, Петя!..» Кругом смеялись. Я тянулся за ней вилкой, лампа упала и разбилась.

Представилась возможность немного подработать. Проводился одновременный учет загрузки трамваев на всех маршрутах и остановках: на каждой площадке трамвая учетчик отмечает количество вошедших и вышедших. Мне достался самый знакомый маршрут с последней остановкой недалеко от дома, в котором жили Аржанковы. Через несколько дней после беспрерывного катания на трамвае вижу, что в институте меня сторонятся и при моем появлении замолкают. Не понимаю, что случилось, чувствую себя сковано, не могу заставить себя заниматься. Наконец, мне сообщают, что поступило заявление о том, будто я при поступлении в институт скрыл социальное происхождение, и дают прочесть заявление. Оно написано той же дочкой бывших маминых домовладельцев, которая выступала в суде. Значит, она или кто-нибудь другой из ее семьи видел меня в трамвае, когда я ездил учетчиком, и расспросил обо мне учетчика с другой площадки. В заявлении приводятся те же сведения, что и на суде.

— Это правда, что тут написано?

— Все правда, кроме одного: я ничего не скрывал. Прочтите мою анкету.

Прочтем. Если так, как ты говоришь, то спрос не с тебя. Странная фраза: спрос не с тебя. А с кого-то есть? С кого же? Я решил дома ничего не говорить: помочь ничем не смогут, только разволнуются. Причин для волнения как будто нет, а сам волнуюсь и невольно думаю, что же будет дальше. Если с кого-то спрос, то это — директор или приемная комиссия. Кто бы это ни был, попытаются выкрутиться и свалить все на меня.

Но как же это можно сделать? Пропадет анкета, и пойди докажи, что я в ней ничего не скрыл? Странно, что ее не прочли, когда пришло заявление. А, может быть, прочли, но молчат? А дочка маминых хозяев дома? Зачем ей это понадобилось? Ведь она выиграла судебный процесс, что ей еще нужно? Мстить? За что? Значит, она убеждена, что со мной надо бороться, как с классовым врагом, и будет гнуть свою линию. Вспомнился плакат в Челябинске: «Никакой пощады классовому врагу». Неужели это и ко мне относится?

27.

Убит Киров. Идут аресты, но на этот раз отца не тронули. Читаю в газете: для следствия по таким делам устанавливается срок, если память не изменяет, не больше десяти дней. К чему такая спешка? Боже мой! Неужели идет заметание следов? Какое-то темное и страшное дело. Ладно, ко мне это не имеет никакого отношения.

В институте назначен день курсового собрания с одним вопросом на повестке дня — обо мне. К нам пришел Изъян, я его провожал и рассказал о своем деле. Он взволновался и произнес монолог о том, что нельзя огульно относиться ко всем детям бывших, что и среди революционеров сколько было выходцев из враждебных классов, что он за меня может ручаться и придет меня защищать. Я высказал сомнение в целесообразности его защиты — она вряд ли мне поможет, а ему может навредить. Изъян помолчал, сказал «Там видно будет» и спросил, что из себя представляют мои соученики.

Соученики у меня самые разные и по некоторым признакам многие из них тоже с подмоченным происхождением, только скрыли это при поступлении. Это для меня плохо.

— Почему плохо?

— Потому что, боясь за свою судьбу, они будут молчать и проголосуют за все что угодно. Изъян, а кем был твой отец до революции?

— Торговцем. Имел лавку в уездном городишке.

— Ты так и пишешь в анкете?

— Я могу писать только то, что пишут отец и сестра, а они пишут — приказчик. Хотя приказчики из хороших магазинов жили получше нас.

На курсовом собрании, кроме соучеников, присутствует несколько пожилых мужчин, большинство из которых мы раньше не видели, секретарь комитета комсомола — ярко-рыжая студентка, и председатель профкома — оба со старшего курса инженерно-экономического факультета. Нет директора и декана, ни одного преподавателя. Вошел Изъян, нашел глазами меня, кивнул, у кого-то что-то спросил, подошел к рыжей студентке, о чем-то с ней поговорил и остался.

Меня обвиняют в том, что при поступлении в институт я скрыл социальное происхождение, и предоставляют мне слово для объяснения. Говорю, что происхождение я не скрывал и прошу прочесть мою анкету.

— А мы ее уже читали – отвечает кто-то из пожилых.

Хотел сказать: ну так чего же вы меня обвиняете в скрытии происхождения? Но меня заглушил гул голосов и выкрики соучеников, требовавших, чтобы анкету прочли. Прочли. Пожилые задают вопросы.

— А вот ты скрыл, что твой отец был в эмиграции.

— А я не составлял анкету и не отвечаю за ее содержание. Смех. Кто-то мне подмигивает.

— И ничего о мужьях твоих теток... Ах, да, в анкете тоже об этом не спрашивается. Снова смех, и почти у всех моих соучеников — какие-то кривые улыбки.

— А почему ты на суде не хотел сказать, где ты учишься? — Гул мгновенно стихает.

— Потому что это не относилось к делу.

— Петя, тебя судили? — это голос соученицы. Не знаю можно ли отвечать на вопрос из аудитории. Тишина. Смотрю на председательствующего — это председатель профкома.

— Отвечай, — говорит он.

— Нет, не судили. Это был спор из-за квартиры между моими родственниками и родителями студентки, заявление которой вы сейчас разбираете. Мои родственники...

Дружное «А-а!», и гул голосов меня опять заглушил. Председатель минуты две наводил порядок.

— Мои родственники были не в Харькове, и вместо них в суде был я.

— Дело выиграл? — голос соученика.

— Проиграл. Снова гул: переговариваются друг с другом.

— Каких это родственников ты защищал в суде? — Вопрос кого-то из пожилых.

А это тоже к делу не относится. Смех. Смеется и крутит головой задавший этот вопрос. Были ли еще вопросы — не помню, кроме одного, последнего, заданного пожилым, до сих пор молчавшим:

— Но теперь ты хоть отказываешься от отца и ему подобных родственников? Потемнело в глазах, и зазвенело в ушах, вскочил. Сзади кто-то тихо сказал:

— Петя, спокойно.