Отражения одиночества - Светлана Залата

– Только попробуй утаить что-то, что тебе известно обо всем этом, старик. Только попробуй!

Михаил с трудом, но все-таки выпрямляется на своем диване. Скрипят пружины.

– Куда уж пробовать, с таким-то могуществом… Боюсь, я не переживу такой пробы, а жить-то еще хочется, – он трет горло, – Ладно. Давайте поговорим теперь без всяких недомолвок.

Саша хмыкает, чувствуя, как ее вспышка только усилила пресс на вампире, который еле слышно застонал, по-прежнему бессознательный.

– Я думаю, нам пригодиться уже не чай, – Бестужев с трудом поднимается, и под пристальным взглядом Саши достает из небольшого шкафчика под разделочным столом бутылку с прозрачной жидкостью и рюмки. – Даже если вы не хотите, мне не помешает. Красавица, кто тебя с такими силами без присмотра оставил? Ладно, молчу, второй раз еще не сдержишься совсем и расплющишь меня, аки козявку. Проклятое соглашение – пришли вы без зла в душе, но после пересечения порога все иное – уже следствие моих действий, и никакая защита не шелохнется, случись что.

Старик наливает себе стопку водки, пьет – без закуски, залпом. И еще. И поднимает глаза на Миклоша:

– Как под каток попал. Мда. Ты… как тебе правильнее называть сейчас, в этом теле?

– Василий, – холодно говорит Миклош.

– Ты, Василий, присматривай за своей спутницей. Не ровен час еще не сдержится и распылит кого-то в труху. А потом жить с ограничениями поверь, несладко. Особенно для столь порывистой особы.

– Не испытывай мое терпение, Бестужев, – цедит Саша.

Старик поднимает руки.

– Хорошо, хорошо. Тем более что нельзя испытать то, чего нет… Задавайте свои вопросы.

– Отвечай по существу – откуда ты знаешь, что это Миклош?

– О, – старик неприятно улыбается. – Я не знаю. Точнее – не знал. Но иногда озвучить догадку – все равно что подтвердить ее. Я ведь говорил, что не стоит показывать свое удивление. И не только его. Но выстрел наугад имеет под собой основания.

– Рассказывай.

Бестужев только ухмыляется – и пьет еще стопку.

– Все не слишком сложно. На самом деле. Я знал Григория Волконского. Много лет знал, и знал его трусливую натуру. И знал, что некоторое время Григорием был знаком, и довольно близко, с Миклошем, позднее названным Миклошем-Безумцем. Знал я и то, что вокруг Миклоша и истории его преступлений ходило много всяких слухов, один интересней другого. И о том, что его наставник никогда бы не допустил такого, и что все это выдумка. И о том, что сам Миклош в своих экспериментах по переселению разума нашел что-то, что заменило его самого, и оттого совершил все, что ему вменялось. И то, что Миклош и в самом деле сошел с ума… Но все это не было важным. Я, господа, собираю информацию. Это мое развлечение, если хотите. И поэтому Новгородский оставил меня в живых. Я знал много, а насколько много – не знал он сам. Не знал он и какие клятвы и как можно обойти и что я могу рассказать, если правильно спрашивать. Но разобраться ему никогда не хватало времени. И когда, я, так скажем, оказался на стороне проигравших и попал под суд, Опричник вспомнил про это знание. Так что моему тезке больше я нравился живой, чем мертвый. Хотя, надо признаться, мог бы и забрать меня под вассалитет и просто выкачать все знания из моего разума… Но Новгородский всегда страдал излишним человеколюбием. Ну да ладно, это не имеет значения. Имеет значение только то, что я немало знаю и что я вынужден делиться с вами своими знаниями. Давайте вернемся вновь на два века назад. Теперь я могу говорить спокойно – Григорий мертв, и все обеты, данные ему, не имеют смысла. Судя по всему, никто так и не узнал, что Волконский говорил со мной. По крайней мере – достоверно не узнал, коль сюда пока пришли только вы. Но, боюсь, это вопрос времени. И я вновь отвлекся. Прошу простить – лет мне немало, и иногда хочется просто поговорить… Не сверкай так на меня глазами, юная волшебница без терпения. Я все расскажу. Собственно, я уже рассказываю. Волконский, господа, был трусом, каких поискать. Но он был моим товарищем, даже, можно сказать, другом. А друзей у таких, как я, немного. И под страшные клятвы Гриша рассказал мне, что у него кое-кто из Верховного Совета интересовался в приватной беседе изысканиями Миклоша. И не просто интересовался, а когда Григорий занервничал и начал запираться – просто вытащил из разума абсолютно все, пригрозив быстрой и окончательной смертью в случае, если тот хоть кому-то скажет хоть что-то. А ведь Волконский знал, что Миклош собирается провести эксперимент в одиночестве, не желая ни слушать своих друзей и наставника. Гордый, не хотел рисковать кем-нибудь еще в желании достичь своих целей. И это узнал и Советник, прятавший лицо за маской. Григорий не знал, что случиться из-за того, что из его разума вытащили ответы. Он побоялся, что проговорится кому-то еще и сбежал из Петербурга в глушь в тот же день, когда Миклош стал Безумным, а его первый эксперимент принес погибель… А Гриша так и сидел, набрав воды в рот. Он рассказал мне обо всем этом, о причине своего бегства из столицы, на деле не так давно – в дни Эдикта, когда нас обоих могли расстрелять. Советник тогда не стал брать с него клятв и обещаний, видимо понимая, что их может увидеть опытный менталист вроде Новгородского, если вдруг дело Миклоша будут расследовать. И когда смерть была близко, Волконский рассказал все. И то, что у Советника была приметная янтарная бусина на шее. Гриша увидел ее и запомнил. Подумал, что она в чем-то так похожа в Отражении на передатчики, поддерживающие чужое сознание в захваченном теле, о которых так много читал он и рассказывал Миклош.

На несколько минут воцарилась тишина. Потом Михаил продолжил.

– Григорий сложил два и два. Он был трусом – всегда. И когда казнь не состоялась, боясь теперь уже последствий того, что я узнал обо всем, сбежал после нашего разговора куда-то еще дальше, на юг куда-то, в надежде, что Советник там его недостанет.

– И ты промолчал, – Саша оглядывала старика теперь не с яростью, а с презрением.

– Да. Я поклялся.

– Любую клятву можно обойти.

– Да, – Михаил улыбнулся, обнажая желтоватые неровные зубы. – Но зачем? Ради чего? И не надо о справедливости и благих порывах. Если кто-то взял в тиски тело Советника, если туда проник Анасталей – не надо делать такие большие глаза, я все-таки как-никак долгие годы собирал самую разную информацию… Книжный Червь Бестужев, так меня называли. Ну да ладно, неважно. Если кто-то проник в Совет,