Достоевский и предшественники. Подлинное и мнимое в пространстве культуры - Людмила Ивановна Сараскина

не смыслят. А у меня, голубчик мой, всяк поправляется, ведь лечу я аки Господь, и лечение у меня не человечье, а Божье. А вот сам увидишь”»12.

И что еще любопытно: князь Чегодаев, ориентированный в картине «MGM» на Феликса Юсупова как на убийцу Распутина, изображен идеальным беспорочным рыцарем, человеком чести и достоинства, патриотом империи и верным подданным императорской четы, в глазах которой был грязно оклеветан коварным старцем.

Что же до образа Распутина, то репутация его как нравственного монстра, помимо мемуаров князя Юсупова, была всецело поддержана и в СССР. Большая Советская Энциклопедия (1-е издание) писала: «Авантюрист, пользовавшийся неограниченным доверием семьи последнего российского царя Николая II… Использовал свою “святость” как средство для разнузданного разврата… Распутинщина явилась ярким выражением мракобесия, изуверства, умственного убожества и морального гниения дома Романовых накануне крушения монархии»13.

По такой официальной канве можно было вышивать любые узоры.

В этом смысле кинематограф (и зарубежный, и отечественный) как ничто и никто другой десятилетиями работал на «цареубийственную» идею, посредством смачного изображения «распутинщины», конечно. Так, британская картина режиссера Дона Шарпа «Распутин. Сумасшедший монах» (1966)14 показывает героя (Кристофер Ли) карикатурно диким и необузданным. Наложением рук на лицо умирающей женщины чудесным образом вылечил ее и тут же нагло соблазнил ее молоденькую дочь, а потом зверски избил ее сына, пытавшегося предотвратить насилие над девочкой. «Мастер зла» ощущает в себе темную бесовскую силу, манипулирует людьми, беспрерывно напивается, разнузданно пляшет и творит множество безобразий в публичных местах. При помощи гипнотических способностей этот канонический злодей, слуга дьявола, пробивается в царский дворец, плетет тайные интриги с фрейлиной императрицы княгиней Соней, а когда та надоела ему, велит женщине убить себя (и та вскрывает себе вены). Смог исцелить цесаревича Алексея от простуды (а не от гемофилии), приобрел исключительное влияние при дворе и далее – по стереотипной схеме: фильм ужасов с придуманными сценами убийства.

Замечу, что воспоминания князя Юсупова, а к моменту выхода британской картины были опубликованы уже и двухтомные мемуары (1953), здесь тоже не понадобились. Меж тем князь уведомлял: «О своей собственной жизни говорю искренне, повествую о грустных и радостных днях, ни о чем не умалчивая. О политике я предпочел бы не говорить, но жил я во времена беспокойные и, хоть и рассказывал уже о драматических событиях, в которых оказался замешан (“Конец Распутина”), не могу и здесь обойти молчанием собственную роль в них»15.

Чем глубже погружаешься в отношения князя Феликса Юсупова и старца Григория Распутина, тем сильнее начинает казаться, что этой реальной истории предшествовал многостраничный черновик из портфеля Достоевского, где существовали и Князь, и Старец. При этом: «Князь развратнейший человек и высокомерный аристократ» (11: 130), «Человек, которому становится скучно» (11: 134), «Хищный зверь, байроновский корсар, убить ему ничего не стоит» (11: 150), «Испорченная природа барчука… большая репутация Дон Жуана» (И: 153). Но при этом: «Князь… молчаливо любопытен и язвителен, как Мефистофель, обворожителен, как демон, ужасные страсти борются… с подвигом… спрашивает как власть имеющий, и везде как власть имеющий» (11: 175), «Князь – мрачный, страстный, демонический и беспорядочный характер, безо всякой меры…» (11: 204).

Но то, повторю, в черновиках к роману. В реальности – князь Феликс Юсупов, глядя на свой портрет работы Валентина Серова, писал: «Отрок на портрете предо мной был горд, тщеславен и бессердечен… И так мерзок я стал самому себе, что чуть было с собой не покончил!»

«Чуть было с собой не покончил» – это про князя Юсупова. Застрелиться или повеситься – это был окончательный выбор «Князя» из романа.

Изнеженная, застывшая красота шестнадцатилетнего юноши многим напоминала образ Дориана Грея, уже вкусившего низменных страстей. Французский посол в России Жорж Морис Палеолог так высказывался о молодом Юсупове: «Князь Феликс Юсупов, двадцати девяти лет, одарен живым умом и эстетическими наклонностями, но его дилетантизм слишком увлекается нездоровыми фантазиями, литературными образами порока и смерти; боюсь, что он в убийстве Распутина видел прежде всего сценарий, достойный его любимого автора Оскара Уайльда. Во всяком случае, своими инстинктами, лицом, манерами он походит скорее на героя “Дориана Грея”, чем на Брута или Лорензаччо»16 (героя Альфреда Мюссе. – Л.С.).

Скорее всего Морис Палеолог не слышал о неукротимой фантазии русского автора, а то бы заметил другое поразительное сходство: уже был написан портрет грозного светоносного красавца Князя, обворожительного демона, порочного аристократа, дерзкого прожигателя жизни с необыкновенной способностью к преступлению, единственного в своем роде. Можно ли видеть в реальном, но напророченном Феликсе Юсупове отражение вымышленного Николая Ставрогина?

Итак, что это было: вольный сценарий или исторический документ? Литературная фантазия или честная дань памяти? Художественный вымысел или правдивая реконструкция? Где граница?

Но вот описание первой встречи с Распутиным в 1909 году. «Открылась дверь из прихожей, и в залу мелкими шажками вошел Распутин. Он приблизился ко мне и сказал: “Здравствуй, голубчик”. И потянулся, будто бы облобызать. Я невольно отпрянул. Распутин злобно улыбнулся и подплыл к барышне Г, потом к матери, не чинясь прижал их к груди и расцеловал с видом отца и благодетеля. С первого взгляда что-то мне не понравилось в нем, даже и оттолкнуло. Он был среднего роста, худ, мускулист. Руки длинны чрезмерно. На лбу, у самых волос, кстати всклокоченных, шрам – след, как я выяснил позже, его сибирских разбоев. Лет ему казалось около сорока. На нем были кафтан, шаровары и высокие сапоги. Вид он имел простого крестьянина. Грубое лицо с нечесаной бородой, толстый нос, бегающие водянисто-серые глазки, нависшие брови. Манеры его поражали. Он изображал непринужденность, но чувствовалось, что втайне стесняется, даже трусит. И притом пристально следит за собеседником. Распутин посидел недолго, вскочил и опять мелким шажком засеменил по гостиной, бормоча что-то бессвязное. Говорил он глухо и гугниво… Потом он подсел ко мне и глянул на меня испытующе. Меж нами завязалась беседа. Частил он скороговоркой, как пророк, озаренный свыше. Что ни слово, то цитата из Евангелия, но смысл Распутин перевирал, и оттого становилось совсем непонятно. Пока говорил он, я внимательно его рассматривал. Было действительно что-то особенное в его простецком облике. На святого старец не походил. Лицо лукаво и похотливо, как у сатира. Более всего поразили меня глазки: выражение их жутко, а сами они так близко к переносице и глубоко посажены, что издали их и не видно. Иногда и вблизи непонятно было, открыты они или закрыты, и если открыты, то впечатление, что не глядят они, а колют иглами. Взгляд был и пронизывающ, и тяжел одновременно. Слащавая улыбка не лучше. Сквозь личину чистоты проступала грязь. Он казался хитрым, злым, сладострастным»17.

Первое впечатление, описанное в мемуарах,