Последний иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Корнев

— Полный бред все, что вы говорите! И Дмитрия не я… Уж коли на то пошло… Где урва?[98]

— Да хватит тут прохожего изображать: я — не я! Жук ты навозный! Шерри, которая получила деньги за подложный труп, она же не захотела с тобой делиться! Пришла к моим людям и все рассказала, всю вашу схему в надежде, что я вас прикончу. И сейчас Панченко-Сатин в Париже, ждет тебя, гаврика. У Шерри бабская логика: подумала, что я с тобой расправлюсь и не надо ни с кем будет делиться. Ну что, шкура продажная, придется теперь заново договариваться! Скажи, сколько ты можешь заплатить за свою лживую жизнь? На этом свете у всего есть цена. Особенно у лжи и подлости. А в тот свет я не верю! Решили со мной шутки шутить? Так что смеется тот, кто сильнее…

— Нет уж погодите: девяносто девять плачут, а один смеется! — пошел ва-банк адвокат. — Я могу кое-что добавить к вашей драматической истории — чего вам Шерри не сказала. Сатин-то прихватил заодно и мои камушки и сейчас преспокойно дожидается Шерри в Париже, тем самым облапошив всех нас.

В этот момент «соратники» Яхонта принесли ящик с инструментами, где лежали пачка денег, револьвер, финка и опасная бритва.

— Никаких камушков там нет, только гроши, — произнес один из них.

— Что ж, поздравляю, друг ситный! Вот она ваша воровская «слава»! Вы мне положительно нравитесь, — продолжал Яхонт, рассовывая деньги по карманам. — Считайте, что за жизнь свою вы уже заплатили. Во сколько вы теперь оцените свою жалкую свободу?

Думанский, уставившись в пол, бросил:

— Мне нечего вам сказать. За свою свободу и рад бы заплатить, но вы понимаете, что нечем. А на слово вы не поверите…

Яхонт, не выдержав, со всех сил саданул ладонью по столу:

— Не поверю!!! Раз заплатить ты не можешь — напрашивается один резонный вывод — надо отрабатывать.

— Эх, влепить бы ему свинцовую пломбу в затылок и свалить в выгребную яму! — предложил самый отчаянный из подручных, но «идейный вождь» властным жестом опломбировал ему рот и продолжил деловой разговор с «воровским авторитетом».

— О таких, как ты, шниферах среди ваших легенды складывают, почему ты и жив до сих пор. Деньги нам большие нужны для дела наших товарищей. Как я посмотрю, разъяснять тебе программу нашей партии — дело лишнее, не пристало тут бисер метать… Вот что. Мы завтра едем в университет, ты с нами. Твоя задача привычная: будешь сейфы вскрывать. А чтобы не сбежал ты, друг ситный, бродяги сейчас с тобой останутся. Да не менжуйся — невелик риск! Фартовых людей в «Святом Георгии» у меня достаточно и все — жиганы куражистые. На все руки мастаки! Есть и фачи[99] — авантюристы, гайменники[100] есть — профессионалы отменные, а жехи[101] такие — целый Александровский рынок оприходуют, никто и не заметит. Четыре бригады подо мной, каждая для особого случая. Скобари — стрелки что надо, мордвины имеются — даром, что по-русски через пень колода понимают, но крепкие бойцы и товарища в беде не оставят. Есть две питерских компании: с Лиговки братва — серьезные люди, кого хошь зажмурят, с Выборгской — ребята тоже бедовые, но эти больше по воровской части, без мокрухи. Шнифер ты хоть и единственный, но я тебе на дело лиговских бойцов дам — с ними можно хоть казармы гвардейские брать.

Адвокат молчал, продолжая разглядывать грязные половицы.

— Верные люди уже на стреме будут, — добавил Яхонт, вынимая из кармана золотые часы с искусной эмалевой отделкой, более приличествующие какому-нибудь крупному заводчику или купцу первой гильдии, и картинно сверяя время.

— Эй, вы что, без меня на дело собрались? — вмешалась Никаноровна, неизвестно когда появившаяся в комнате. На старухе было сильно декольтированное платье с блестками и юбкой, состоящей из несшитых лент, спускающихся с корсажа. Когда она шагнула и ленты разошлись, Викентию Алексеевичу бросилось в глаза, что ноги у Никаноровны мускулистые, как у циркового атлета. «Пожалуй, такой ножкой, и в самом деле, можно кого угодно забить насмерть» — промелькнуло у него в голове.

— Но меня сам японский микада-император приглашал! И то не пошла, потому как совестью и невинностью своей не торгую, а вы, скворцы помойные, без меня веселиться собрались?!

— Отзынь, карга! — досадливо отмахнулся Яхонт. — Мы ж в первый университет России идем. Кто тебя туда пустит с эдаким-то личиком?

Думанский тоже возвысил свой голос:

— Мне в этом деле участвовать никак нельзя — я же в розыске! Меня везде ищут, вы попадетесь со мной. Зачем вам это надо? Касса университетская — не банк.

— Да ты посмотри на себя! Твою бритую-мытую витрину и не узнать! А денег там много. Не боись: мы-то по-честному поделимся.

— Да почему именно я вам нужен? Заберете ключи у главного кассира или возьмете деньги до того, как их положат в сейф. Не понимаю, зачем это…

— Сказано, поедешь. Всё! — Яхонт повысил голос. — Это тебе без надобности, — бросил он, убирая в карман револьвер, — а инструменты завтра пригодятся.

В гостиную с кухни вернулась Никаноровна, поставила тарелку с ломтями ржаного хлеба, миску с кислой капустой и, к удивлению адвоката, вступилась за него:

— Чего это ты, Яхонтовый, к нему привязался, а? Андрюха в законе — забыл? Когда он на киче сидел, ты, сявка, еще пешком под стол бегал!

— Тебя, бабка, вообще тут не спрашивают — не при делах, и не суйся.

— Чертова бабушка тебе бабка, а дел моих тебе не пересчитать! — Никаноровна обиженно хлопнула дверью в спальню.

— А кто же убил Панченко-то нашего? — сказал Яхонт вдогонку. — И студентов ты, душегубица… и Панченко тоже твоя работа.

— Я не душегубица, я непальская разведчица, эрудированная и эмансипированная. Такая суфражуткая, что вы по сравнению со мной сущие младенцы будете…

Яхонт уехал, оставив охрану, чем окончательно «повергнул в прах»[102] надежды Думанского каким-либо образом избежать готовящейся ему участи. Вести торг с «идейным» бандитом-социалистом об «операции века» с мансуровской каретой сейчас тем более было бессмысленно, да и невозможно. Чуть позже так же безжалостно были разрушены надежды и на спокойный сон. Бандиты и не собирались ложиться. Вначале они лениво перекидывались в карты прямо среди грязной посуды, копившейся, судя по виду, не один день, и отвратительно пахнущих объедков. Потом попытались скоротать время за «приятной беседой», которая чуть не закончилась всеобщей поножовщиной. Наконец неистощимая на выдумки Никаноровна азартно предложила:

— А давайте, фартовые, сыграем в «шатун пришел, шатун ушел». Ась? Кесарев, чего сидишь в углу как неродной — твоя ж любимая!

Из нелепого страха быть разоблаченным и вдобавок потому, что деваться все равно было некуда, Думанский, внутренне содрогаясь, присоединился к забаве.

Откуда-то из кучи разнообразных предметов неистовая старуха извлекла видавший виды котелок. Точнее, это было помятое серебряное ведерко, в котором подают шампанское во льду. Ведерко она сама наполнила дешевым пивом, опустошив несколько бутылок, затем каждый отпил из него по глотку, передавая импровизированную братину по кругу. Содержимое ведра дополнили водкой и так повторили несколько раз, пока жидкость не стала совсем прозрачной.

Думанский поднялся, качаясь и рассчитывая прикорнуть в укромном углу.

— Куда! Семь раз отпей, один раз отлей, — придержал его страховидный бандит, которого все называли Егорушкой.

— Господа, нет времени для глупостей. Я пойду спать. Завтра на дело!

— Сколько медведю не наливай — синим не будет. Теперь понятно, кто проиграл и кому под столом козлом реветь. Полезай-ка, Вася, под стол! — не унимался «распорядитель».

— Андрей он давно, а не Вася! И отчепись от него, ему работу работать завтра, — одернул собутыльника Туркмен. — Пускай идет.

С этими словами он стал заливать водку пивом. «Чаша» снова пошла по кругу.

«Так вот почему „шатун“ приходит и уходит, — сообразил наконец Думанский, отчаянно сопротивляясь желанию погрузиться в мешанину слов, образов и хотя бы таким способом уйти от омерзительной действительности. — Медведь — это пиво… по-своему, даже остроумно… Медведь уходит и приходит, а в тюрьме моей темно…»

До самого утра лихая охрана с завидной методичностью предавалась пьянству, «замкнув» несколько «шатуньих кругов».

— Картошку ешь, а царя не ругай! — с этим мудрым фельдфебельским назиданием Никаноровна плюхнула прямо на середину стола, покрытого скатертью, когда-то, видимо, белой, закопченный котелок картошки.

За завтраком все, кроме Думанского, опрокинули по стакану водки, после чего почувствовали себя полными сил и готовыми к новым «подвигам».

«Кесарев», которому «медвежье» состояние было в новинку, ощущал, что его голова стала величиной с земной шар, сотня цирковых слонов отплясывает чечетку прямо у него на макушке, а в каждом ухе расположилось по военному оркестру. Впрочем, проснулся он от совершенно другого, поразившего его до глубины души ощущения. Невыносимо ныло плечо, то самое, которое Кесарев прострелил Думанскому. «Но я же теперь в теле Кесарева — как же у меня может болеть плечо, которое он прострелил мне, когда я еще был Думанским? Интересно, а у того, кто живет теперь в моем теле, у него плечо болит? Или кесаревское тело ломит сейчас от кулаков этих висельников? Ну вот, вошел в образ — я уже думаю о Думанском почти как о другом человеке! А кто я в таком случае?! Не Кесарев, это точно… — туго размышлял сам с собой Викентий Алексеевич. — Нет, надо прекратить это бессмысленное занятие, так ведь и рассудка лишиться недолго… а возможно, и жизни. Вот было бы недурно сговориться с нынешними „товарищами“, да выкрасть этого лже-Думанского, который устроился в моем теле, как у себя дома. А потом взять да и порасспросить с пристрастием, кто он такой и откуда взялся…» — в который раз уже посетила его безоглядно шальная мысль.