Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Обычно за такой ссорой вскоре следовало примирение. Вечером того же дня Раймельт нанес ей визит. Протянул бутылку водки, ухмыльнулся и сказал:

— Милые бранятся — только тешатся. А ты уж больно чувствительная. Если бы я из-за всякой ерунды так огорчался, я б давно спятил.

Она понимала, чего ему стоило сделать первый шаг к примирению, пригласила его зайти, и, если верить пекарю, Раймельт только на рассвете украдкой вышел из дома Элизабет.

По деревне уже давно ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, когда англичане взяли его в плен в Норвегии и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Так грубо исторгнутый из цветника радостных ожиданий, бывший ефрейтор просто выкинул захватчика в окно, и того доставили в больницу с двойным переломом черепа. А Раймельт схлопотал полтора года. Пока Раймельт сидел, его жена с выздоровевшим любовником перебралась из советской зоны в американскую, а оттуда через какое-то время вообще уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только избегал прочных связей с женщинами, но вдобавок возненавидел всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Раймельт же пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь навсегда остаться в горе. Но вместо того он заделался активистом, и, когда каменная осыпь повредила ему плечо, за трудовые заслуги его назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.

Две недели спустя пришло письмо от Якоба Алена.

Элизабет редко получала письма. Дети жили не так уж и далеко. Если что-то надо было обговорить, они сами приезжали к матери либо она к ним.

Эрна Лаутенбах вручила ей белый конверт прямо на улице.

— Из Гамбурга.

— А-а-а.

Больше Элизабет ничего не сказала, письмо сунула в карман с таким видом, будто ее это не очень-то и волнует, но ноги сами понесли ее к дому, все быстрей и быстрей! Она взлетела по лестнице, принялась искать очки и наконец нашла в кармане передника.

Ничего особо важного Ален не написал, он спрашивал, какая здесь погода, такая же теплая, как в Гамбурге, или нет, много ли в деревне работы, так же много, как в Гамбурге, или нет. Видит бог, ради этого не стоило несколько раз перечитывать письмо. А если и стоило, то, пожалуй, из-за последней строчки. Письмо ни с того ни с сего кончалось такой вот фразой: «Все было очень хорошо».

В ней вдруг начало оживать что-то, о чем она думала, будто оно давно умерло. Женщина испытала какую-то непривычную радость, хотела ответить сразу же, но не могла найти подходящие слова и оставила письмо без ответа. Она ходила копать картошку, а там подошла очередь брюквы. Никто в деревне не приметил ничего особенного, хотя любовь к пересудам отнюдь не стала меньше. Только Маше, дочери, мать показалась какой-то другой. Теперь случалось, что Элизабет Бош подходила к окну и долго глядела на улицу, словно поджидала кого-то. А за вязаньем она вдруг складывала руки на коленях и смотрела перед собой невидящим взглядом. Однажды Маша спросила мать, был ли у нее в жизни какой-нибудь другой мужчина, кроме отца.

— С чего ты взяла? — ответила мать и покраснела, а Маша не могла удержаться от смеха, видя ее смущение.

— Подумаешь, важность какая, — продолжала Маша. — Уж мне-то могла бы сказать.

Элизабет рассердилась, но вовсе не потому, что считала, будто дочь не должна задавать матери подобные вопросы, а потому, что почувствовала себя уличенной. Любовь, подумала она, господи ты боже мой, главное, чтоб человек был добрый. Остальное все скоро прогорит.

— Нет, — ответила она наконец, — другого у меня не было.

Ну и, конечно же, солгала, хотя причин к тому никаких не было.

Может быть, Элизабет солгала ради Якоба Алена, ведь, право же, не стоило рассказывать ему, как она подростком еще, девочкой, вернее говоря, легла в постель с мужчиной только потому, что он был добр к ней после бабушкиной смерти. В Богемии у него был собственный двор, небольшой правда. В войну он за неделю потерял обоих сыновей, одного во Франции, другого где-то на просторах Атлантики. Жена его не смогла оправиться от удара и повредилась в уме. Так они и нашли друг друга, мужчина и девочка, потянулись друг к другу, потому что больше у них на этом свете ничего не осталось. Любить она его не любила, он по возрасту годился ей в отцы, но он справил ей красивое платье и платок, и она ощутила себя под надежной защитой. Конечно же, от соседей она много чего наслушалась, но война шла к концу, и немцам пришлось выселяться из Чехословакии. Крестьянина занесло в Баварию, Элизабет — в Саксонию, потому что по дороге она повстречала своего будущего мужа. Крестьянин заклинал ее остаться с ним, засыпал ее письмами, даже сам приезжал в Восточную зону, чтобы ее забрать. Но прошлое спало с нее, как спадает изношенное платье. У нее уже был муж, который вполне ее устраивал. Вдобавок те, кто работал на шахтах, получали дополнительный паек. Чего ради стала бы она срываться с места и ехать в Баварию, когда и в Саксонии было ничуть не хуже. А потом пошли дети, и у нее вообще не осталось времени, чтобы ломать голову над «а если бы» и «вот бы». Зато теперь она снова начала вспоминать бабку, рапсовые поля, осенние безвременники на лугах, и запах позднего сена, и луговые ромашки. С каждым днем давно поблекшее обретало все новые краски. Ей вспоминались слова, которых здесь ни от кого не услышишь и которых сама она вот уже сколько лет не употребляла. Но на родине она больше никогда не была. Сперва потому, что границы были закрыты, позднее ее удерживал страх перед напрасными поисками времени, которое невозвратно ушло, и мест, которые больше не существуют.

— А я не хочу выходить замуж, — сказала Маша.

— Это ты только так говоришь, — возразила Элизабет.

Дочка с самого начала причиняла ей больше хлопот, чем сын. Ганс — тот мог жить воспоминаниями об отце, у него в памяти остался зеленый мотоцикл, красный мяч и большие руки, которые подбрасывали его и опять уверенно ловили. А у Маши ничего такого не осталось, была только ревность да страх перед каждым чужим человеком, которого можно заподозрить в намерении отобрать у нее маму. Элизабет просто не смела привести в дом кого-нибудь постороннего — Маша сразу начинала болеть, у нее поднималась температура, а один раз она и вовсе сбежала, и пришлось искать ее с полицией. Если кто-нибудь советовал: «Отодрать ее как следует — и вся недолга!», Элизабет неизменно отвечала: «Девочка и без того сиротой растет». Но теперь Маша все начисто забыла и, когда Ганс или мать заводили об этом разговор, слушала так, будто они вспоминают истории из жизни незнакомого ей человека. Она просто отказывалась верить, что была когда-то такой капризной и такой непонятливой, тем более что теперь она была бы очень даже не прочь, чтобы мать нашла хорошего человека, с которым сможет жить вместе. И не только потому, что тогда она, Маша, могла бы пользоваться большей независимостью, но и потому, что полюбила сама.

Когда Якоб Ален пытался представить себе Элизабет Бош, он всякий раз с удивлением убеждался, что почти не запомнил, как она выглядит. Вот руки ее он запомнил — сильные пальцы с коротко остриженными ногтями и чуть покрасневшей кожей. О том, как она живет, он не знал ничего и был уверен только в одном: мужчины при ней нет. Иначе она не пошла бы с ним без всяких ужимок и кривляний к дальнему пруду, не позволила бы накидывать себе на плечи пиджак и вообще держалась бы по-другому.

Все, что Якоб Ален знал о женщинах, он знал благодаря Грете, а еще из иллюстрированных журналов и фильмов. После смерти Греты он несколько раз наведывался в известные дома, а то и позволял останавливать себя на улицах, но это не приносило ни радости, ни забвения. И очень скоро он вернулся к уединенной тишине своего дома и жил там в окружении альбомов с марками, как Элизабет — в обществе своих уток. Хотя теперь у него с каждым днем оставалось все меньше времени на марки. Он подправил забор, пересадил два куста, выполол сорняки, посыпал дорожки красным гравием. И еще он надумал до наступления зимы оклеить комнаты новыми обоями.

Хотя, видит бог, у Алена были все основания использовать дни позднего лета, чтобы отдохнуть, он дал себя уговорить на самую поганую, как ему казалось, работу. Конечно, тут можно было зашибить лишнюю деньгу, но согласился он вовсе не из-за денег. Ту же самую работу, в случае необходимости, с превеликой охотой выполнили бы турки и югославы. Нет и нет, во всем была виновата Элизабет Бош или, точней сказать, желание Алена хоть что-нибудь для нее сделать. У пирса стоял десятитысячник из Ростока, под завязку набитый липкими кувейтскими финиками. Ходили слухи, будто у них там туго с кормом для свиней, а свободных причалов в Ростоке не нашлось. Работенка была в прямом смысле этого слова свинячья. Тюки слиплись, приходилось рубить их ножом вроде секача или мачете, чтобы потом их мог подцепить кран. Кто работал в трюме, казался самому себе каким-то парией; все начинало вонять гнилыми финиками: башмаки, носки, волосы, даже сны по ночам. Один раз Якоб Ален оступился и увяз в этом поганом месиве. Трое грузчиков с трудом вытащили его наверх. И уж после этого случая он наверняка бы плюнул на все, не будь — да, да, не будь на свете этой женщины и опасения, что она, может, не знает, чем ей кормить свиней. Короче, работу он не бросил и написал Элизабет Бош второе письмо. Уж теперь-то, думал он, она не имеет права не ответить, он заслужил ответ. Во втором письме он попросил Элизабет прислать свою фотографию, это будет ему приятно в его одиночестве на берегу.