Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Более того: разве нет у нас исторического опыта с неуважительным отношением к жизни. С дискриминацией слабых. Каких-то других. Разве я ничего не поняла?

Всем тем, что мы делаем, мы подаем знак. Даже если кажется, что дело это имеет отношение только к нам самим, к нашей собственной жизни.

Я получила приглашение сделать один из основных докладов на международном конгрессе механиков. Я уже давно не имею отношения к проблемам механики. Теория устойчивости. Пригодная как для вычисления надежности построек, так и для определения отклонения траектории снарядов. Мои работы по этой теме сделаны были десять — пятнадцать лет назад. Видимо, в этой области у меня есть определенное имя. Я этим не интересуюсь. Даже чуть-чуть умиляюсь самой себе. И едва не впадаю в соблазн принять приглашение. Все-таки конгресс состоится весной на берегу Адриатики, все расходы они берут на себя. Однако я отбрасываю эту мысль, ибо она означала бы: пережить самое себя. Принести себя в жертву воспоминанию или выступить за будущее? В союзе с прошедшим. С предназначением. Собственным, внутренним, пусть самым махоньким.

Что это вдруг такая непритязательность. Иронизирует Лизе Майтнер. Поначалу ставить великие вопросы. Почему бы нет? Как так — нет? А потом отступать, разыгрывая скромность.

Она как-то изменилась. Помолодела. Стала куда воинственней.

Я больна, возражаю я, и тут наступает одно из тех скверных провидческих мгновений, когда я вполне осознаю свою ужасающую слабость.

А разве я не была в опасности! Дискриминирована! Говорит она.

Да, ну и что?

В 1934 году она получила приглашение в Ленинград на конгресс, который должен был состояться по случаю столетия со дня рождения Менделеева.

Знаю. Доклад немецкой ученой-химика Иды Ноддак, которая считала, что нельзя делать обоснованного заключения о существовании элемента 93 только потому, что соседние с ураном элементы были исключены. С тем же успехом можно было бы сделать вывод, что происходят и совсем другие ядерные реакции. Можно было бы предположить, что тяжелые ядра при бомбардировке нейтронами распадаются на множество достаточно больших обломков, которые, правда, будут изотопами известных элементов, но не соседями с облученными элементами.

Отвратная недотепа, со временем безмерно возомнившая о себе. Говорит ядовито Майтнерша с сильным венским акцентом. Болтать языком, в конце-то концов, может каждый. Известно было, что работает эта Ноддак несерьезно. Друзей среди ученых у нее было мало. Возможно, в других кругах. В нацистских.

Об этом я судить не могу. Я только отмечаю, как раздражена Майтнерша, и думаю про себя, что она, видимо, хотела действительно остаться исключительной женщиной.

Чепуха. Говорит Майтнерша. Словно смогла прочесть мои мысли. Эта Ноддак была пренеприятной особой. Хватит. Если у нее были серьезные основания, почему же она не перепроверила их экспериментально. Я же, напротив, тотчас поняла, что она может быть права. Стоило только глянуть на таблицу атомных весов.

Этим замечанием Майтнерша только все испортила. Она, которая достаточно часто жаловалась, что не участвовала в открытии тысяча девятьсот тридцать восьмого года, во всяком случае непосредственно; она, судьба как ученого которой поэтому овеяна известным трагизмом, она, оказывается, все уже провидела. За много лет. Она неумело лжет. Как же это досадно.

Были и раньше предположения. Их высказывали другие. И что энергия высвободится. Говорит Майтнерша.

Да, верно. Но на них не обращали никакого внимания. История эта хорошо известна. Берлинские атомщики осмеивали замечания Иды Ноддак как абсолютно не подлежащие обсуждению. А потом многолетние исследования трансуранов. Разрабатывают объяснения, публикуют их, отвергают, заново разрабатывают, вновь публикуют.

Способность трудиться ради науки — один из величайших подарков, какой можно получить от жизни. Говорит Лизе Майтнер. Особенно когда имеется в виду область, которая тогда переживала стадию поразительно прогрессивного развития, какую мы наблюдали в изучении радиоактивности и атомной физики. Наука воспитывает человека в бескорыстном стремлении к правде и объективности, она учит человека признавать факты, уметь удивляться и преклоняться.

Бог мой. Не шагнула ли наука дальше? Раздоры. Вечная возня вокруг признания и приоритетов. Разочарования и страдания. Гнетущее чувство ответственности. И все-таки? И все-таки — величайший подарок?

Только: научные выводы должны работать во благо людей. Говорит Лизе Майтнер. Я никогда не интересовалась политикой, но внезапно осознала свое предназначение. Я понимала, что энергия высвободится. Возможность технического использования — к примеру, создание бомбы — я ожидала не раньше следующего поколения. Но это презирающее человека чудовище, что печатало шаг по всем улицам, и этот новый, поразительный источник силы! Я была чужда политике и тем не менее внезапно поняла свое предназначение.

Я тру глаза, но она не исчезает. Она сидит напротив меня, присутствуя вполне физически.

У меня был известный авторитет, продолжает она. Мне надо было только развить трансурановую гипотезу Ферми, и все тут же двинулись по ложному пути. Не могу сказать, что это далось мне легко. Это противоречило моему научному самолюбию. Но все, что творилось вокруг меня — вне науки, — укрепляло мою решимость принять на себя то самое предназначение. Все прошло прекрасно. Только один раз возникло критическое мгновение. Дело было в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Штрасман ночью проводил измерения, а в паузах поставил опыт с барием. Когда я пришла утром в лабораторию, он был очень горд. Увидев препарат и данные измерения, я испугалась. То, что он держал в руке, было доказательством образования бария из урана после облучения медленными нейтронами, а значит, было доказано расщепление ядра. Мне удалось улыбнуться и сказать: можете спокойно выбросить все в корзину. Осмыслить это явление предоставьте-ка лучше нам, физикам!

И он все выбросил.

Сцена эта дошла до нас в устных рассказах. Однако без той подоплеки, что Лизе Майтнер хотела оттянуть открытие. Теперь я с любопытством жду, как объяснит она в связи с этим последующие события.

Она продолжает:

Разумеется, открытие это невозможно было скрывать сколь угодно долго. Слишком сильны были научные группы в Париже и Риме. Мой план предусматривал затягивать как можно дольше решение проблемы в целом. Но если уж… так я хотела быть первой. Поэтому я позволила Дросте проводить эксперименты с торием. Как я и предполагала, ему не удалось обнаружить альфа-излучения. На обсуждении я должна была для видимости усомниться в этом отрицательном результате, иначе мы бы, наверное, открыли расщепление ядра на полгода раньше. И я была бы при том. Конечно же, впоследствии я об этом пожалела. Но ведь мне пришлось бежать из Германии сломя голову. Правда, этого я никак не могла предвидеть. Уже весной 1938 года в Париже Ирен Жолио-Кюри и Павле Савич вплотную подошли к открытию. Облучая уран нейтронами, они спустя три с половиной часа обнаружили некое вещество, которое хотели точно определить и которое мы в Берлине называли «кюриозум», поскольку они должны были постоянно исправлять получаемые данные. Когда в октябре 1938 года у меня в руках оказалась последняя публикация из Парижа, я поняла, что момент настал. Теперь я в письме требовала решающих опытов. Ганчик и Штрасман были превосходные, серьезные химики. Все происходило, как мы того хотели. Только меня больше при том не было.

Она сидит с таким видом, словно бы и воды не замутит, а сама преподносит мне этакие небылицы.

Почему, спрашиваю я, почему она так поторопилась раструбить о том на весь мир. Все же помнят: рождество в Кунгельве. Прогулка с Отто Робертом Фришем. Она поставила в известность Нильса Бора.

Объяснение этому очевидно. Отвечает Лизе Майтнер. Не сделала бы этого я, сделал бы кто-нибудь другой. Кроме того, необходимо было как можно скорее распространить полученные выводы.

Остается вопрос, почему впоследствии она молчала. В конце-то концов, ей действительно чертовски не повезло. Много раз она была представлена к Нобелевской премии. В 1938 году Ферми получил премию за «открытие трансурана».

Она улыбается — какая же у нее тонкая улыбка. Прекрасное, умное лицо, знакомое мне по ее фотографиям в старости. Лицо человека, боровшегося с собой. Она спрашивает:

Вы верите моей истории?

Нет, отвечаю я быстро и правдиво.

Она, видимо, не уязвлена. Она откидывается на спинку стула и говорит:

Неужели это так важно. Я имею в виду, соответствует ли мой рассказ фактам или нет. Разве не важнее, что это могло быть правдой.

И она на минуту-другую умолкает. Я же молчу, потому что должна подумать над ее словами. Но тут она поднимается, останавливается посреди комнаты и начинает, не сходя с места, постепенно от меня удаляться. Как отражение на водной поверхности, которое медленно погружается в глубину.