Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Для всякого другого оно было бы обычным преждевременно постаревшим лицом. Для меня оно — неподкупный свидетель моей жизни. Каждая метка вызывает воспоминания. Потревоженные из тьмы забвения, они начинают меня осаждать. Пусть хоть крошечное бессердечие, несправедливый взрыв злобы обретают внезапно тяжкий смысл, поскольку отмечены штампом: неизменный. Я хочу крикнуть: я сожалею! Но ни единый звук не слетает с моих губ! Ничего уже нельзя исправить. Ничего не стереть. Ни знаки на моем лице, ни травмы, которые я нанесла другим людям. Конца-краю нет мелочному тщеславию, конца-краю нет честолюбию, что определяли мою жизнь! Разве не использовала я людей и не отбрасывала их, как мне представлялось правильным! Если уж зашла речь о создании бездушных объектов: в этом деле я достигла выдающихся результатов! Моймуж. Мойсын. Мойсотрудник. Не овладевала разве мной попеременно жалость к самой себе и цинизм. Заботило ли меня действительно когда-либо положение в мире, или меня заботила только моя собственная персона?

Словно полчище червей, пробивают себе дорогу мои давно изжитые чувства — вины, просчета, стыда. Набрасываются на меня, словно только и ждали сигнала из зеркала. Вгрызаются в мою плоть, и жрут, жрут. Страх заставляет меня опуститься на колени. Я вою как зверь. Хнычу о пощаде. Могильная шатия равнодушно уставилась куда-то в пустоту, словно не замечая меня.

Но что-то все-таки изменилось. Я отчетливо вижу их, лица Лизе Майтнер, моего отца. Строгие и почтенные. Хорошо знакомые. Такие от меня далекие и вместе с тем близкие. Они — частица меня. Иначе разве бы я их поняла. Вопросы, какие я им задаю, — это вопросы ко мне самой. В то время как я словно бы сама от себя отдаляюсь, все приобретает иные масштабы. Могу ли я достойно встретить тот миг, когда вопрос: что я сделаю?.. необоримо переходит в вопрос: что я сделал?.. Вопросы, которых я боюсь, ибо не уверена в ответах. Или — потому что на них нет надежных ответов. Кто действует, тот всегда в известной степени ошибается. Так, значит, не действовать? Оставаться наблюдателем?

Я вижу их лица, и у меня такое ощущение, будто, несмотря на прошедшие годы, от них передается мне поток силы. Я поднимаюсь и секунду-другую стою, словно ослепленная. Потом вижу газоны родного района-новостройки.

Ноги с трудом плетутся. Но я живу.

Дома дочь упражняется у станка. Грациозная. Гибкая. Полярная противоположность мне, с тех пор как координация моих движений все больше оставляет желать лучшего. Grand plié. Battement tendu. Développe[13]. Я наблюдаю за девочкой, и на мгновение мне кажется словно бы я всем телом ощущаю и становление, и утрату жизненных сил. На краткий таинственный миг все кажется мне вполне последовательным, словно есть непосредственная связь между танцем моего ребенка и моим закатом. Словно одно является предпосылкой другого. Представить себе это в какой-то мере утешительно, поскольку все обретает свой смысл.

И даже ее радость по поводу полученного приглашения в театр другого города я в состоянии разделить. Это хорошо. Все равно здесь у нее не будет времени и сил заботиться обо мне. Пространственное отдаление придает такому положению вещей известную объективность. Ей не придется мучиться изматывающим чувством дочерней вины. Она умная, предусмотрительная девочка. Мне можно о ней не беспокоиться.

Ах, о чем я думаю! Как прекрасна, как нежна и хрупка эта жизнь, которая теперь во второй раз отделяется от меня. И как многое ей угрожает! Если бы я могла пожертвовать всем, всем и даже жизнью ради нее. Тем самым я осознала бы свой исторический шанс.

Прогулка под дождем. Капли стекают у меня по лицу. Мысли приходят и уходят. Неуверенность и притязание. Выработанные воспитанием, от которого никогда полностью не высвободиться. В доме моих родителей от меня не требовали беспрекословного подчинения. Никто не подстегивал меня к достижению высоких результатов. Просто молчаливо считалось само собой разумеющимся, что я всегда и везде первая. Нельзя, однако, забывать, что мое возникновение было ответом родителей на клеймо, наложенное на них: «недочеловеки». С этой точки зрения принуждение к достижению высоких результатов, равно как и причины для этого, уходят корнями в далекое прошлое. Передаются от поколения к поколению. Разве сама я не подхватила эстафетную палочку и не передала ее дальше. Моей красивой, честолюбивой дочери. Моему умному, честолюбивому сыну, будущему физику, который и дома сидит над своими книгами и опытами, используя каждую минуту. Иной раз, когда я от его вопросов лисой верчусь, он чуть-чуть подымает брови. Видя, как я с тяжелой головой рассиживаюсь из-за вечной усталости, он составил себе на этот счет свое мнение. Но только превратное. Как растолковать ему, какую ожесточенную борьбу я веду за один-два часа работоспособности в день. Объяснить ему, что набиваю себя для этого химией и разрушаю свою печень. Да и зачем мне это ему объяснять. Он так счастлив, испытывая собственные умственные способности. Пусть считает меня ленивой и никчемной. Ничто не напоминает ему больше о моей одержимости в работе. О прежних днях, когда на него у меня часто не хватало времени.

Ни в коем случае не скажу я ему: после Хиросимы и Нагасаки физика немыслима. Это было бы глупым «разрушением машин». В том же возрасте, что он сейчас, я стояла на Унтер-ден-Линден и благоговейно ждала великих этой науки, которые сходились, чтобы здесь, в Опере, чествовать Макса Планка. Взрыв первой атомной бомбы произошел тринадцать лет назад. «Гёттингенскому обращению», в котором восемнадцать ведущих исследователей атома просвещали общественность об опасных последствиях атомного вооружения, исполнился год.

Ни в коем случае не скажу я, что наука отныне немыслима. Опасен миф, что с ее помощью мы можем спокойно расхлебать любую кашу, которую сами заварили. Опасно ожидание чуда. Но еще опаснее вера в то, что мы обойдемся без новых научных данных. Наш материальный мир ограничен. Когда-нибудь — уже очень скоро — мы достигнем этих границ. Если мы не будем к этому подготовлены, мир полетит ко всем чертям. И тогда нам останется бороться единственно за свое существование. За воздух, воду и энергию. Борьба стала бы опустошительной, доверь мы принимать меры предосторожности тем, кто уже сегодня нагло заявляет, что решение заключается в превосходстве вооружения и устранении конкурентов. Этому необходимо противопоставить альтернативу. Необходим хороший компас, чтобы пройти узкий пролив между Сциллой и Харибдой. При резком переходе от количества к качеству.

Кто-то говорит о том, что из науки сделали бизнес.

О переходе от мануфактуры к промышленным методам научных исследований. О пролетаризации ученых. Коль компьютеры стоят — знать, так ученые велят.

В западноевропейском Центре ядерных исследований — ЦЕРН’е, к примеру, который занимается только фундаментальными исследованиями, около 3500 служащих конструируют и обслуживают всю технику, пользоваться ею могут 2500 научных сотрудников. Новейший ускоритель будет образован кольцеобразным туннелем длиной в 26,6 километра и диаметром трубы в 3,8 метра, проложенным на глубине от пятидесяти до ста шестидесяти метров под поверхностью земли.

Но голод и социальная нужда познаются в конкретном выражении. Угроза же человеческой цивилизации остается абстрактной. Мысли об этом можно отбросить, равно как и нашу осведомленность — мы знаем, что мы смертны. К осведомленности этой можно даже отнестись отрицательно. Скрыть от пациента правду. Быть может, из лучших побуждений. Страх от знания, можно сказать, только парализует. Но тогда нельзя и рассчитывать на мобилизацию своих сил.

Мобилизация гуманности. Меньшей ценой ничего не добиться. Это я ему скажу. Моему сыну. Которому хотелось бы видеть мир весьма простым. Поддающимся исчислению. Как его физика.

О достоинстве человека буду я ему говорить, которое не следует из естественнонаучных расчетов. Об ответственности, которую он должен взять на себя, поскольку в будущем среднего между ответственностью и совиновностью уже ничего не будет. Совиновностью в злоупотреблении познанием. Совиновностью в наложении клейма: недочеловеки. В наложении клейма: объекты. В наложении на миллионы людей клейма: мертвецы.

Дождь, который едва ли не стал частью пейзажа, внезапно прекратился. Над лугом поднимается туман. Я сижу на опушке леса и жду зверей, они сейчас покажутся, если не изменили своих повадок с тех лет, когда отец брал меня с собой в леса. В ту пору вся душа моя трепетала от вида косули на июньском лугу. А теперь лес — это лес. Косуля — это косуля. И больше ничего. В крайнем случае запаху сырой травы удается еще что-то во мне расшевелить. Воспроизвести прошлое. Вот-вот появятся комары. В сосне чирикает воробей. В свое удовольствие.