Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Я глотаю семь разных таблеток и руковожу семинаром. Я же в конце концов могу черпать из собственного опыта и по крайней мере советом…

Все это придуманные отговорки. За них нужно платить.

Один усердный, искренний молодой человек — хороший, кстати говоря, программист — наконец-то выкладывает мне их затруднения. И даже в письменном виде. У них-де идут разговоры из-за моей болезни. Возникают кадровые вопросы. Я, заикаясь, что-то лепечу, чего в подобных случаях лучше не делать. Не могу же я дать им твердое обещание и сказать, когда мне придет конец.

Но он уже близится, а я, видимо, делаю все, чтобы пропустить мой час.

По крайней мере я не живу, подобно Лизе Майтнер, одиноко в гостиничном номере. Когда я возвращаюсь домой, я могу и поговорить с моими, и потрогать их.

Тот человек, мой друг, теперь он член моей семьи, говорит:

— Это ты должна сама обдумать и решить.

И продолжает печатать свою рукопись. Дети, которые уже хотят, чтобы их считали взрослыми, ничего не говорят. Да и что им говорить. Я же все равно этакое ходячее бремя для них. Довольно-таки безвкусно обещаю никогда не быть им в тягость. Что их весьма удивляет, ибо они и так ничего другого не ожидали. И если они находят меня странной, то вина только на мне. Потому что я время от времени не в силах придержать язык, а ведь в моей голове теснятся такие мысли, которые не дозволяют им радоваться будущему. Такое высказываю, что будто бы свидетельствует о храбрости, а на самом деле есть призыв о помощи.

Человек из гестапо ждет в кабинете. Прислуга проводила его наверх. В комнате прохладно. Дубовая мебель. Охотничьи трофеи. Выглянув из окна, видишь сад, расположенный террасами. Маленькая белокурая девочка. Хозяин дома тоже белокурый, он как раз входит в комнату. У него необыкновенно голубые глаза.

Гестаповец сбит с толку.

— Ваша семья? — спрашивает он и показывает в сад, где появились сейчас еще мальчик постарше и темноволосая женщина.

Значит, жена, думает он. Видимо, он что-то спутал.

— Да, — отвечает хозяин дома, но каким-то сдавленным голосом.

— Разве вы не могли развестись? — спрашивает гестаповец едва ли не дружелюбно.

Но когда собеседник вздрагивает, сразу же переходит на деловой тон. Ему-то в конце концов безразлично. Время от времени встречаются даже симпатичные личности среди евреев. Гестаповец знал такого. Разумеется, в последние годы он об этом знакомстве вспоминать не желал. Он даже почувствовал какое-то облегчение, когда услышал, что всю ту семью погрузили в эшелон и транспортировали в лагерь. В глубине сердца гестаповец испытывает какой-то ужас перед тем, что он слышал о лагерях и газе. Достаточно было бы стерилизации. Порядочное и гуманное решение. Многое говорит в пользу его идей. А в случае саботажа им без обиняков высказали бы свое мнение.

— Ну что же, займемся вашим дельцем, — говорит он и проходит вперед, спускается вниз к черному лимузину.

Хозяин дома показывает шоферу дорогу. Цель — законсервированный сланцевый карьер. Товарные поезда и рабочие на фронте. В цехе бывшего машиностроительного завода сейчас склад, на документах гестапо об этом складе стоит пометка «имеет военное значение», и для его охраны хозяин дома получил во время войны бронь, хотя, в сущности, должен был быть призван в военно-строительную организацию Тодта.

Гестаповцу поручена проверка. Его настроение резко изменилось. Появилась злость, что этот человек может увиливать, а его — к чему он должен быть всегда готов, — если обнаружатся какие-либо неполадки, тотчас отправят на фронт. Осквернение расы. Прислуга в белом переднике. Кабинет. Где мы, собственно говоря, живем?

В голосе его, когда он требует впустить его в цех, уже нет ни малейшего дружелюбия. В цехе высятся горы больших ящиков. На них штамп: Имперское министерство связи. Гестаповец охотно приказал бы вскрыть один из ящиков, но он не уверен, не превысит ли этим свои полномочия. В надлежащую минуту он вспоминает — а узнал он это из достоверного источника, — что под руководством Имперского министерства связи ученые работают над созданием чудо-оружия. Над бомбой, с еще никогда не виданной взрывной силой. Кто знает, что за этим кроется.

Руки отца дрожат, когда он снова запирает ворота цеха. Он тоже не знает, что содержится в ящиках, но кое-что подозревает. И подозрение его не обманывает, как впоследствии — в конце войны — покажет разграбление склада. В ящиках были лампы, кастрюли, башмаки, рулоны материи. Начальный капитал для послевоенного времени. Так задумали благородные деловые партнеры отца со связями в высших инстанциях, где кое-кто втайне начинает готовить свое организованное отступление.

Примерно в это же время имперский министр связи Онезорг докладывает на заседании кабинета министров о состоянии его работ над урановой бомбой. Доклад прервал его фюрер, с недоверием, с насмешкой. Когда кончилась война, в секретных научных докладах Имперского министерства связи была найдена одна из самых важных публикаций о немецких исследованиях в области ядерной физики. Называлась она «Вопрос о спусковом механизме цепной ядерной реакции».

Как близко стоял мир к краю бездны. Когда безумие обретает независимость, нельзя рассчитывать даже на исчисляемость движущих сил и расклад интересов.

Чем были они озабочены? Мой отец? Лизе Майтнер? Выживанием. Спасением своего человеческого существования. Своим уязвленным честолюбием. А между тем этот народ, который так чтит правила игры, который так горячится, если другие о том знать не хотят, — этот народ породил новую игру: тотальную войну.

Вопрос моего отца: что я мог сделать? Именно я. В моем положении. Постоянное ощущение, что я отдан на их произвол. И парализующий ужас.

У человечества было время, чтобы извлечь уроки. Кровавое наглядное обучение, так сказать. И если оно ничего не поняло, так не заслужена ли его гибель! Содом и Гоморра. К чему эти терзания. Болтовня о каком-то задании.

По крайней мере пусть меня осведомят, чего ожидают именно от меня. Сумасбродным фортелем истории видится сегодня все то, что натворили люди, ясно осознавшие свое сокровенное задание.

Пацифист Альберт Эйнштейн, подписавший в 1939 году то самое роковое письмо президенту Рузвельту, в котором рекомендовалось поощрение исследований урана, дабы быть вооруженными против немецкой атомной бомбы. Твердо уверенный, что правительство Соединенных Штатов будет обходиться с новыми силами мудро и человечно!

Или венгр Сцилард, который уже в 1933 году задумался над возможными последствиями цепной реакции и предложил ученым держать результаты своих исследований в тайне. Но это ни у кого не нашло понимания. В 1939 году он был одним из инициаторов того письма. Тоже из лучших побуждений.

Очевидно, нужна совершенно определенная точка зрения. Но что, если эта точка зрения не выдерживает критики?

В 1932 году Чедвик открыл нейтрон. Уже в том же году Хоутерманс предсказал, что эта новая, кажущаяся такой безобидной частица может впоследствии высвободить колоссальные силы. Почему на подобные пророчества не обращают внимания? Были ли они слишком смелыми? Или ученые не желали нести ответственность? Какой путь проделала бы история, если бы эмигрировавший из Германии Хоутерманс не был заподозрен при Сталине в саботаже и шпионаже? Выслан обратно в Германию. Где он написал тот самый научный доклад, который будет найден после войны в секретных документах Имперского министерства связи.

22 февраля 1932 года супруги-исследователи Жолио-Кюри сообщили в парижском журнале «Конт рандю» о необычных свойствах излучения бериллия. Через пять дней появилось срочное сообщение из Кембриджа о том, что в этом излучении доказано наличие нейтронов. Только 15 марта 1932 года закончил свою рукопись итальянец Розетти, который под руководством Лизе Майтнер объясняет природу излучения бериллия. Ну и темпы!

А мы? Мы составляем планы краткосрочные, среднесрочные, перспективные. Анализируем, составляем черновые наброски плана, прогнозируем. Был бы при нашем утилитарном мышлении хоть какой-то шанс у атомных исследований? Честолюбие ученых. Борьба за приоритет. Какие действенные движущие силы! Доведет бюрократия все это до ручки? И еще: быть может, этому как раз следует радоваться?

Не было бы такого явления, как наука, мне бы давно пришел конец. Я отказалась от своих лекарств и знаю теперь, что без химикатов не могу больше существовать. Прежде, во время таких попыток, я словно вновь становилась сама себе хозяйка. Словно мои внутренние часы вновь шли в верном ритме. Какая радость обрести самое себя. На этот раз — ничего подобного. Так и не пробилась к самой себе. Все разрушено. Болезнью и неумолимым кнутом химии.