Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Нужно было искать свое призвание. Иной раз я вовсе не хотела быть сильной. В мечтах видела осуществленную мечту о заступнике, чтоб был на голову выше меня, чтоб позволено мне было быть ребенком. За это я наплевала бы на всю эмансипацию.

Быть может. Правда многослойна.

Деловитые молодые женщины. И молодые отцы, желающие дочерей. Вполне возможно, что все теперь совсем иначе. А я этого просто не заметила. Человек старого образца. Паноптикум.

Сколько женщин — Нобелевских лауреатов в вашей стране?

Спрашивает Лизе Майтнер.

А что, собственно говоря, она знает о нас? Особенно хорошо она не может быть осведомлена. Я сижу в ресторане высшего разряда. Мое отношение к себе самой изменилось. Я позволяю себе кое-что. Дорого бы дала, чтобы поймать себя на какой-нибудь прихоти. Это дает изумительное ощущение жизни.

Когда я одна вхожу в такой ресторан, метрдотель мерит меня этаким снисходительным взглядом. Поэтому я никогда не соглашаюсь сесть за тот стол, за который он хотел бы меня посадить. Из принципа. Но как только я делаю заказ, который всегда производит сильное впечатление, так завоевываю известное уважение, которое, однако, оставляет меня равнодушной. Беспокоит ощущение, что я кажусь печальной. Одинокой. С лицом, которое все больше приобретает этакое кроличье выражение. И в этом я ничего не в силах изменить.

Так сколько? Спрашивает Майтнерша, а перед ней уже лежит бумага и карандаш.

Что она хочет от нас? Почему не успокаивается? Австрийка по рождению. Могильная плита в Кембридже. Добрых тридцать лет в Берлине — но какое они имеют к нам отношение?

Так сколько?

Черт подери! Майтнерша не отступает.

Ни одной. Отвечаю я угрюмо.

А как у вас с разделением труда?

Каким это разделением?

Кто заботится о детях и домашнем хозяйстве? Держат домашнюю работницу?

Детей отдают в ясли и детские сады. Домашнее хозяйство ведут жена и муж совместно.

Сколько у вас мужчин — лауреатов Нобелевской премии?

Ни одного. Но…

Не слишком-то приятна такая ситуация. При таком-то прошлом.

Никоим образом. О нем едва что-то знают. Об этом научном прошлом, имею я в виду.

Но конечно же, все делается для того, чтобы изменить положение.

Как же это сделать? Обществом таких личностей крайне трудно управлять.

Далее я отказываюсь давать еще какие-либо сведения. Пусть она прежде получит разрешение на интервью.

Она уходит, а я получаю солидный счет. У мертвецов, видимо, потрясающий аппетит.

Прежде чем удалиться, она говорит, что вскоре начнется судебный процесс.

В 1914 году Чедвик открыл непрерывный спектр энергии при радиоактивном бета-распаде. В 1922 г. в рамках тогдашней атомной физики было предложено два остроумных конкурирующих объяснения. Одно предложила Лизе Майтнер. Предсказание, вытекающее из ее объяснения, не было подтверждено экспериментально. Но и другая теория не выдержала проверки. Какое-то время большинство ведущих физиков считали, что представления о законах сохранения энергии и импульса в ядерной физике рушатся. Позже: гипотеза Паули о существовании нейтрино. Теория Ферми. Похоже, большого успеха Лизе Майтнер не достигла. Но она была в первых рядах. Еще невозможно было предвидеть, какими острыми, волнующими сделаются эти вопросы. Резерфорд еще заявлял: «Превращения атома имеют для ученых исключительный интерес, однако мы не сможем овладеть атомной энергией в такой мере, чтобы она получила какую-либо коммерческую ценность. И я полагаю, что мы вряд ли когда-нибудь будем в состоянии извлечь подобную ценность. Наш интерес к этой проблеме — чисто научный».

Лизе Майтнер способствовала выяснению целого ряда вопросов в области радиоактивности, работая самостоятельно и совместно с Отто Ганом. Первое экспериментальное доказательство явления отдачи при радиоактивном распаде ядра. Доказательство, что гамма-излучение испускается только после образования продуктов распада. Развитие экспериментальных методов для получения чистых радиоактивных элементов и для определения их периодов полураспада. Открытие нового элемента, протактиниума. Она была уважаемым членом международного семейства исследователей атома. Почему же она недовольна? Почему призраком бродит по свету? И что она хочет именно от меня?

Одним из ее первых учителей, еще в Вене, был Людвиг Больцман. Страстный борец за атомистику, которого не понимали, признание к которому пришло слишком поздно. Гениальный мыслитель, страшившийся ослабления своей умственной работоспособности. Рассказывая о педагогической деятельности Больцмана, Лизе Майтнер говорила: «С каждой его лекции ты выходил с таким чувством, словно тебе открыли совершенно новый и дивный мир». И еще он страдал от страха, что его сосредоточенность и память могут внезапно, во время лекции, отказать. Его добровольный уход из жизни, видимо, утвердил ее в решении ехать к Максу Планку в Берлин.

Я перечитываю то, что Вильгельм Оствальд написал под впечатлением трагического конца Больцмана: «Мы восхищаемся воином, которого после завоеванной победы сражает последняя пуля, и ставим ему памятники… Но тот, кто остался инвалидом… Подобных инвалидов в науке куда больше, чем обычно считают, и те неисчислимые страдания, которые они испытывают, еще не нашли своего Гомера… Наука требует жертв с той же жуткой неотвратимостью, как и смерть. Большей частью она высасывает из своей жертвы все соки в юные годы, и счастлив тот, кто вскоре уходит в мир иной… Его имя продолжает блистать… Но у других все не так ладно. Они вынуждены растрачивать свои силы, видеть, как снижаются результаты их работ, в то время как требования к ним и ответственность за их деятельность постоянно растут».

С тяжелым сердцем отказываюсь я от должностей, которые того не стоят, чтобы их домогаться. Я уже одолела свои трудности. Могу во всем обвинить свою трагическую судьбу. Я ловлю себя на том, что пройдошливо кокетничаю своей участью. Я рассказываю об этом, как будто можно преодолеть несчастье, назвав его по имени. Во всяком случае его реальность теряет для меня на мгновение свою достоверность.

А всеобщие прогнозы о состоянии мира? Чем катастрофичнее оказываются их результаты, тем скорее склонны мы от них отделаться. Чем чаще мы о них слышим, тем меньше их осмысливаем. Фантазия бросает нас на произвол судьбы. А уж если этой темой завладеет большая политика, так тревожная правда превращается в пустые фразы.

Люди, выговариваясь, снимают тяжесть с души и чувствуют облегчение. Опасное облегчение.

На самом деле всего на мгновение. В великом и в малом.

Интеллект как таковой не страдает. Только быстрота мыслительной работы и способность сосредоточиваться. Эти качества следует оставлять как можно дольше в привычном круге задач. Ничего нового не требовать. Что же это: интеллект как таковой? И еще: замедленное мышление и математические изыскания! А в них-то — все спурт. Все неисследованные области.

Только что превозносимая до небес. И внезапный страх не удовлетворять больше высоким требованиям. Как давно это было? Девять лет назад? Или десять? Внезапно так чувствительна к критике. Разумеется, итоги этих лет ничего о том не говорят. Чему сама едва ли не удивляюсь. Но это напряжение, эта усталость и этот страх!

У нашего научного семинара есть традиции. Он всегда бывает по пятницам. По пятницам в половине десятого. Человек, с которым мы совместно руководим семинаром, сидит справа. Всегда впереди справа. Я сижу слева. Он — отец моих детей. В ту пору, когда у меня начались приступы страха, он был еще «моймуж». Вероятно, мы думали тогда, что для нас — для одного без другого — жизнь потеряет смысл. Ныне все ограничивается математикой. Что же случилось?

Вечно одна и та же песня: ты можешь! Ты просто не хочешь! Если я заговаривала об опасности, которую чувствовала. А я? Объясняла я разве мою печаль химическим состоянием моего мозга, что, как я теперь знаю, было ее причиной? Нет. Я искала причины, лежащие вне меня, и тут же находила их — в этом человеке.

Однако я вовсе не хочу снять с нас ответственность и свести все к химии. Не так это просто, в конце-то концов. И если перевернуть причины, так звучит все это вполне логично. Во всяком случае, мы об этих связях химии с состоянием человека знаем слишком мало. Если бы мы знали больше, а не только то немногое из уроков биологии, быть может, мы обращались бы с этими связями разумнее.

Большинство тех, кто сидит на семинаре за нами, — это наши ученики или ученики учеников. В состоянии ли они представить себе, каких усилий стоит вовремя исправить возможные оговорки и признать то, на что сам уже неспособен?

Ах, дело не в том, могут ли они представить себе это или нет. Тем более сострадание — это уж последнее дело. Но когда молодые женщины говорят: благодаря тому, что была ты, — я не обижаюсь, когда обо мне говорят в прошедшем времени, ибо это соответствует реальности, — итак, когда они говорят: благодаря тому, что была ты, нам легче, я не в силах подавить глупую ухмылку.