Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Маша промолчала, и Ганс от этого еще пуще завелся.

— Человек выстроил себе дом, человек вошел в окружную инспекцию и еще в десять других комиссий. Еще не было случая, чтоб на комбинат приехал министр и не пожелал ознакомиться с его заводом. Уж не думаешь ли ты…

И тут Маша поглядела на него, правый глаз у нее чуть косил, улыбнулась и сказала:

— Мастер Антон.

Сказала и попала в точку. Она знала, что нельзя уязвить брата больней, чем намекнув на его мещанскую ограниченность. «Мария Магдалина» Геббеля: «падшая девушка» и «добродетельный» мастер Антон. Маша не много запомнила из школьных уроков литературы, а это запомнила. Может, она несправедлива по отношению к Гансу, но она и не хотела сейчас быть справедливой и уравновешенной. «Взгляни на дело объективно. Уж не думаешь ли ты…» А она вот решилась, и она думала, господи, она именно что думала.

Больше Гансу с Машей говорить было не о чем. Каждый молча допил свое пиво. Когда Ганс уже уехал домой, ему снова припомнились эти трижды проклятые слова: «Теперь, когда не стало отца…» И он подумал, что готов сжечь за собой все мосты. Стать корреспондентом в Швеции или где-нибудь еще. Ему было все равно. Только бы вырваться отсюда, только бы вырваться…

Неожиданную страсть Элизабет к путешествиям Раймельт воспринял как дурацкую прихоть. Но дал ей на дорогу все рекомендации, какие только мог: Дворец республики, смена караула, купол телебашни. Элизабет улыбнулась, видя такое рвение, и пообещала все учесть.

Накануне отъезда она легла рано, но уснуть не могла и окончательно поднялась среди ночи. Она выпила кофе, поделала кое-что по дот, а потом вдруг выяснилось, что времени у нее в обрез. Боясь опоздать на поезд, она часть пути пробежала бегом, вспотела, остановилась, перевела дух. Совсем баба спятила, подумала она про себя. Было холодно, ясный месяц сиял на небе.

Элизабет Бош договорилась с Якобом на одиннадцать, в Оперном кафе. Место встречи выбирала она. Кафе было ей знакомо после автобусной экскурсии, которую организовал их кооператив. Ален был готов приехать и в деревню, но ее это не устраивало. Дети, и люди, и пересуды — тогда уж лучше Берлин. Не обязательно докладывать всем и каждому, что с тобой произошло. А к тому же ничего и не произошло. Гамбуржец ей написал — она ответила. Потом он подарил ей цепочку и жакет из исландской шерсти. Она прожила бы и без этих подарков, но приятно было сознавать, что где-то есть человек, который думает о ней, пишет ей письма и подарил цепочку. Все равно скоро это кончится. Он там, она здесь — не наездишься. Она невольно улыбнулась, вспомнив, какие он подбирает слова для своих писем:

«От новой встречи я стал бы очень счастливым».

«Я хочу, чтоб у тебя все всегда было хорошо».

Чудной он… Чайки бывают и черные, бывают красные и синие, а бывают большие, как канюк. Потом он поднимает руку, словно хочет показать, какое море большое, и при этом она замечает, что у него не хватает двух пальцев, ящик сорвался и придавил, как он ей позже объяснит.

Элизабет помешкала еще час. Она не желала появляться в кафе раньше условленного срока, а уж тем более — раньше, чем Якоб. Не то он еще подумает, что она из тех, кому невтерпеж. Она пробежалась вверх по улице, вниз по улице, потом проделала тот же путь вторично, а там и время подошло.

Якоб Ален опять видел один и тот же сон: на него падает облако и ему нечем дышать. Это знамение являлось ему всякий раз, когда запаздывал ответ из деревни.

Теперь он сидел в Оперном кафе и вытирал потные руки о штаны. Он выбрал особняком стоящий столик в оконной нише. А брату перед уходом соврал, все равно как Элизабет Бош — бургомистру.

«Чего тебе там понадобилось?»

«Вообще-то ничего. Просто так. Американцы едут, французы едут, а чем я хуже?»

Брат Алена торговал автопокрышками, вел и другие дела. Сразу после смерти Греты он предложил Якобу съезжаться с ним. Участок на берегу Эльбы может принести изрядную сумму, а потом он сумеет вложить деньги так, чтобы сумма эта за короткое время утроилась. Но Якоб ему ответил: «Старые деревья не пересаживают», и брат не стал настаивать.

Из дому Якоб вышел загодя, потому что не хотел опаздывать и боялся застрять на пограничном контроле. Объяснение о целях визита он на всякий случай заготовил: новые районы города, советский мемориал, музей Пергамон. Но пограничник только и поглядел что на визу. А когда Якоб спросил, не знают ли они, где находится Оперное кафе, пограничник ответил: «Где ж ему быть? Возле Оперы». И то сказать, вопрос был глупый. Но дорогу он нашел сам, и очень быстро.

Элизабет Бош пришла в половине двенадцатого. Кафе показалось ей больше и не таким изысканным, каким она его запомнила. Впрочем, для встречи с Якобом Аленом это было как раз то, что нужно.

Он увидел ее раньше, чем она его. Вскочил и побежал навстречу.

— Я боялся, ты не придешь, — сказал он.

Она подняла на него глаза и подумала, что уже успела забыть, до чего он высокий. На какое-то мгновение ей захотелось прижаться к нему. Но тут подошел официант, и Элизабет сказала:

— Мы стоим на проходе.

Она даже обрадовалась, что может это сказать. Он помог ей снять пальто и подвел к столику.

— Я и вправду боялся, — повторил он.

Женщине было приятно, что он боялся. Ее забавляло, как Якоб тянет руки к официанту и при этом беспокойно двигает ногами, а поскольку официант вообще не собирался к ним подходить, вскочил и побежал к буфету. С нее вполне хватило бы спокойно посидеть возле Якоба, потому что на нее вдруг навалилась страшная усталость. Официант принес аперитив, Элизабет Бош листала меню, но не могла разобрать этот мелкий шрифт, а очки лежали в кармане пальто, а пальто висело в гардеробе.

— Что-нибудь легкое, — сказала она и решила взять «рагу деликатесное». Это вполне подходило к Оперному кафе, и к аперитиву, и к Берлину, и к Якобу Алену. — Ты хорошо доехал? — спросила она, ей захотелось, чтобы он заметил, что она не такая толстая, какой была, когда они впервые встретились, и что она носит его цепочку, и что у нее другая прическа. Но он ничего не заметил, и оба молчали, и Якоб залпом выпил свой аперитив, как пьют пиво.

— Да, — ответил он, — все было хорошо.

Ради такого дела Якоб повязал галстук, теперь он начал потеть, сунул палец под воротник. Официант принес рагу.

— И у меня тоже все было хорошо.

Она не знала, чем объяснить это внезапное отчуждение. Как же мы тогда будем разговаривать целый день? — подумала она. Вспомнила про своих уток: вдруг соседка забудет покормить их или вечером — запереть в сарай?..

Ален попросил еще один аперитив, хотя это сладкое пойло ему не понравилось. Официант как-то испытующе на него глянул.

— Когда ты должен вернуться? — спросила она.

— Не к спеху.

— Еще сегодня?

— Да, но это не к спеху.

Элизабет вдруг громко рассмеялась, хотя не без смущения — она боялась, что все на них сейчас уставятся.

Ален понимал, что необходимо как-то действовать, не то женщина, едва придя, снова убежит от него и все окажется тщетной надеждой, детской затеей. В деревне было проще, да и письма пишутся легче. Он пригласил ее, и она приехала, яснее она ответить не могла. Сделай же что-нибудь, а то расфуфырился, как кавалер, а сидишь, как дурак.

— Не уходи, — сказал он.

В горле у него пересохло, и он не знал, куда деть руки.

И вдруг все стало точно таким, как в тот вечер, когда они ходили к заброшенной шахте.

«Море, наверно, очень красивое».

«Меня зовут Якоб Ален».

«А меня — Элизабет Бош».

Элизабет пальцем подцепила вишню из стакана и сунула ее в рот. Потом она попросила сигарету, и Якоб очень удивился. Он даже не знал, что она курит.

— Шармёр.

Вдруг подвернулось слово, забытое чуть не целую жизнь назад, а теперь оно вдруг слетело с языка, будто она каждый день его произносит. Уроки бабушки, которая, занимаясь стиркой, накопила богатый опыт общения и с господами, и с проходимцами. «Если подойдет к тебе такой шармёр, беги прочь. Если начнет говорить красивые слова, заткни уши. Если одной рукой повесит тебе на шею золотую цепочку, гляди, куда он тем временем сует вторую руку. Когда будешь ходить с животом, такого кавалера и след простынет».

Хорошо жилось с бабушкой — прачкой, травницей, гадалкой, у которой был вдобавок и дар предвидения. Мать исчезла — развелась и вышла замуж за другого, который не желал растить чужого ребенка. Может, она в войну где-нибудь погибла.

— Тысяча морей, тысяча пивнушек, — сказала Элизабет.

— Да, всяко бывало, — ответил он.

Она как-то смутилась, она ведь почти ничего про него не знала. Хотя вообще-то про жизнь моряков ей слышать доводилось.

Он не пытался ее разуверить. Когда-нибудь он и впрямь поедет с ней в Мадрас, они возьмут напрокат катамаран, поднимут ржаво-красный парус, и пусть ветер гонит их на коралловые рифы — право, не такая уж несбыточная мечта.