Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов

– Александр Петрович! – сказала Китхен, – само провидение послало вас сюда… я поручаю себя вам, умилостивьте своего брата.

– Садитесь прежде всего, да успокойтесь и расскажите, в чем дело. Но предупреждаю вас, если вы не будете со мною откровенны, это меня оскорбит.

Нечего было делать. Погибшей Китхен мелькнул луч надежды. Она высказала всю правду Александру и подала ему письмо фон Альтера.

Полковник нисколько не обвинял и не оскорблял жены; но просто объявлял ей, что более с нею никогда не встретится и что хочет предаться на некоторое время самому сильному разврату, чтобы свет не мог обвинить ее, а всю вину сложил бы на самого его. Он советовал жене, как лютеранке, искать разводной, на которую со своей стороны соглашается, утешая себя мыслью, что по крайней мере она напала не на развратника, а на человека истинно к ней привязанного. «Это видно, – писал он, – из всего поведения капитана Пустогородова, известного честностью правил, храбростью и украшенного ранами. Притом он решился лучше перенести кровавую обиду, чем публичною местью обесславить предмет любви своей».

– Так он принял меня за брата? – спросил Александр, призадумавшись.

– Видно, так.

– Благодарен полковнику за его лестное мнение обо мне, но должен сознаться, что в этом случае он ошибается; ни за какую женщину не спустил бы я ему такого поступка.

Полковник оканчивал письмо уведомлением, что он обо всем написал к своему тестю: «Не для того, чтобы обвинить дочь перед отцом, но чтобы оправдать самого себя».

– У меня нет более отца! – сказала Китхен, сильно тронутая последними строками. – Когда я шла замуж не по собственному убеждению, но в угоду родителю, он объявил мне, что я имею место в его сердце, входя в его дом не иначе как супруга фон Альтера. Без этого звания он мне не отец.

– Это, быть может, только одни слова; на деле он себя покажет иначе.

– Нет, Александр Петрович! Его самолюбие будет слишком оскорблено мыслью, что он не сумел выбрать мужа для дочери, он будет опасаться всеобщего обвинения и вся желчь его падет на меня одну.

– Я пойду, Катерина Антоновна, переговорить с братом; будьте уверены, из признания к вашему доверию я сделаю все в вашу пользу, что только от меня зависит.

Мы уже видели, что госпожа фон Альтер нравилась Александру. Теперь он чувствовал, что сделался необходим для нее, и решился успокоить ее.

– Ну, как ты, брат, отделался от этой неотвязчивой? – спросил Николаша, когда Александр вошел к нему.

– Не шути ею, Николаша. Бедная Китхен в затруднительном положении; оставленная мужем, она не надеется и на своего отца.

– В самом деле? – сказал Николаша, задумавшись; потом прибавил: – Что же делать!

– Помочь ей.

– Чем же?

Братья думали, толковали. Наконец, после долгих прений, – причем Николаша передал брату слышанное о распутстве фон Альтера в проезд его через Пятигорск, – решили, что сам он должен рассказать об этом матери и открыть причину внезапного отъезда фон Альтера и намерение его никогда не возвращаться к жене. Решено и сделано.

Разумеется, Прасковья Петровна пожурила Николашу, прочла ему длинную проповедь о нравственности, об осторожности, с которою молодые жены должны вести себя, и кончила тем, что спросит совета своего мужа – принять ли ей Китхен к себе.

Петр Петрович ежедневно поправлялся; он был весел и в хорошем расположении духа; все были уверены, что он с радостью примет предложение жены. Вышло, однако ж, не совсем так. Старик, хоть и не препятствовал, однако очень сухо и как будто поневоле дал на это свое согласие. Это удивило Прасковью Петровну. Петр Петрович не любил Китхен за явное предпочтение, которое она оказывала его младшему сыну, тем более что старик никогда не жаловал Николаши, а с той поры, как имел под глазами обоих братьев, младший казался ему глупым и скучным, несносным по баловству и самоволию. Прасковья Петровна спрашивала у мужа, отчего ему как будто не хочется впустить Китхен в свой дом (супружеский этикет требует, чтобы жена говорила мужу: твой дом). Петр Петрович отвечал:

– И тут вижу я пристрастие твое к Николаше. Эта молодая бабенка занялась твоим любимцем, самым пустым малым, потому и ты уж не знаешь цены ей. О, я имею также любимца! Александра! Следственно зол на нее, что она смеет не обращать на него внимания.

– Так ты не хочешь, чтобы она была у нас в доме?

– Мне все равно! – отвечал старик.

Прасковья Петровна пришла в свою комнату и послала за Александром. После разных предварений она объявила свое горе: что Китхен находится в весьма неприятном положении и отец его нехотя соглашается принять ее к себе.

– Но упросите батюшку, – сказал с жаром Александр.

– Это твое дело. – И Прасковья Петровна рассказала сыну весь разговор с мужем. Нетрудно было Александру выпросить у отца, чего ему желалось. В тот же вечер госпоже фон Альтер был предложен радушный приют в семействе Пустогородовых, который она с благодарностью приняла.

Спустя несколько дней Николаша отправился в Тифлис, чтобы оттуда пуститься в Персию. Александр получил приказание прибыть в тот же город. Виною этого была его матушка, которая все еще не желала его отставки и надеялась, что веселая, как уверяли, тифлисская жизнь придаст ему охоту остаться там на службе. Наконец в половине августа старики отправили Александра в Закавказье, а сами поехали с Китхен обратно в Москву.

Госпожа фон Альтер, прощаясь с Александром, благодарила его с глубоким достоинством за все, что он для нее сделал, и за великодушие, с каким даже не хотел разуверить ее мужа в его ошибке. Александр доказывал, что это вовсе не есть великодушие, но от презрения к людскому мнению и клевете, на которые опыт научил его не обращать внимания. Петр Петрович чистосердечно плакал, прощаясь с сыном. Прасковья Петровна тоже. Отъезжающие пожелали друг другу благополучного пути и расстались.

IV

Змиевская станция

Вот мчится тройка удалая

Вдоль по дороге столбовой,

И колокольчик, дар Валдая,

Гудит уныло под дугой.

Глинка

Здоровье Петра Петровича шло как нельзя лучше. Это весьма понятно: он должен был поневоле соблюдать диету. Если желаете знать, почему поневоле, стоит вам выехать из Пятигорска в то время, когда курс лечения кончился и все посетители разъезжаются; тогда испытаете не только невольную диету, но и самый голод, потому что вы должны проскакать огромное пространство, где нет ничего, кроме грубых и пьяных станционных смотрителей, наводящих тошноту на тощий желудок. Вместо приветствия, не давая