Горы дышат огнем - Веселин Андреев

парнями просто. Умел он это делать: где шуткой, где интересным сравнением, далекое он делал близким. Говорил глуховато, слегка в нос. Горожанин, он стремился говорить языком местных парней, и ему это хорошо удавалось. Они слушали, наклонившись к нему. Прекрасные дети замечательного села! Челопеч знал гайдуков, встречался с Левским, поставлял порох в апреле 1875 года, потом стал столицей Сентябрьской республики в нашем Среднегорье. Пусть только один день, но здесь развевалось знамя революции! Здесь вместе с этими ребятами и в каждом из них жил Марин Тодоров. Он сам, его подвиг формировали их. И ребята сердцем стремились понять те задачи, которые выдвигал перед ними Стоянчо: новые ремсисты, оружие, разведка...

— А если... нам прийти к вам? — спрашивает один русоволосый с широким лицом и лукавым взглядом.

Стоянчо улыбается:

— Хорошо, что вы рветесь в горы. И этому тоже придет черед!

Сейчас было не время решать этот вопрос: приближалась зима, а ребятам здесь никакая опасность не угрожала. Мы посоветовали им, как действовать, чтобы не попасться в лапы врагов. Ребята просили передать привет товарищам, дали нам наказ бить фашистов. Уходили они по двое через калитку в саду или через ворота. Конечно же, мы раздали им те листовки, и они смотрели на них так, будто Димитров обращался к каждому из них лично...

Когда ушел тот, кто стоял на посту, я сказал:

— Бай Сандо, чтобы это было в последний раз, понял?

— О, боже мой! Как ты не можешь понять?..

— Я тебя понимаю, а вот ты меня нет.

— Ведь они хотят вас видеть!

— Хорошо, но не здесь. Всякое может случиться. Арестуют кого-нибудь...

— Да они — кремень! Режь их — слова не скажут.

— Пусть! И все-таки хватит, ладно?

— Ну уж если ты к кому привяжешься... Ладно, больше не буду!

Мы договорились, что на следующий день он пойдет в Радославово и предупредит бай Ивана Тренчева.

— А теперь я вас отведу к Цонко. Он давно уж этого добивается, да у него и поукромней.

Мы шли довольно долго. Дом бай Цонко находился далеко в горах. Если бы не подозрения полиции, лучшей базы не придумать! Бай Сандо что-то крикнул, и хозяин выскочил из дому. Он был босиком, в накинутом на плечи пальто. Когда здоровался с нами, руки его дрожали. Он пригласил нас в кухню.

— Эй, зажги свет, не видно ведь ничего! Цонко, чтоб тебе пусто было! Руки у тебя, что ли, отнялись?

Бай Цонко зажег лампу. Он был низкого роста, плотный, с большой головой. Моргал живыми, полными восторга глазами и смотрел на нас растроганно.

— Башковитый ты человек, бай Цонко! Дом в самый раз для партизан поставил, — сказал ему Стоянчо.

— Да, я...

— Чего ты трясешься? — хлопнул его по плечу бай Сандо. — То, говорит, приведи их, а теперь...

— Э-э, да ты... Я...

— Никаких «я», никаких «ты»... Мужчиной надо быть! Пусть даже нас перебьют, но другие останутся!..

Сандо был не прав. Бай Цонко дрожал от волнения. А кроме того, как не дрожать, если стоишь босиком и в одних кальсонах! Первая встреча с партизанами для всех была самой волнующей.

Бай Сандо ушел. Хозяин надел коричневые брюки, носки и, потирая руки, пригласил нас перекусить. Однако мы — представьте себе! — отказались: нам страшно хотелось спать.

— У меня вы в полной безопасности. Только уж, извините, уложу я вас на сеновале. Уж такое наше положение! — проговорил Цонко.

Вот чудак! Да для нас это лучше! В комнате чувствуешь себя беззащитным. Тем более что сеновал у него, в сущности, находился на верхнем еще не оштукатуренном этаже дома. Нам даже лестницы не потребовалось: по толстой виноградной лозе, через окошко без рамы — прямо в мягкое сено. Хорошо! Слышен любой звук! А в случае опасности можно выпрыгнуть или начать отстреливаться...

Наконец-то мы отоспались. На это у нас ушли почти сутки. Когда сидишь без дела, время тянется медленно, и за беседой можно его скоротать. И Стоянчо несколько неожиданно рассказал мне кое-что о своей жизни. Напрасно я считал его скрытным, он просто знал, когда и где говорить... Стоянчо повел меня в свое детство. Полное радости, оно протекало где-то в долине роз. Он не сказал, откуда родом, но позже я слышал, что Казанлык спорит с Розовцем, утверждая, что именно там родился и получил образование Стоянчо. Я понимаю, почему его так влечет в детство. О матери он вспоминает с большой нежностью, любовью. Он рано потерял мать и знал, что такое быть сиротой.

...Стоянчо приподнялся на сене, оперся на локоть. Говорит он оживленно. Кажется, он готов немедленно взяться за дело. Здесь ему тесно... Он немного помолчал и, смущаясь, продолжал с иронией:

— Интересно, что из меня получится? Много я скитался, много растратил времени впустую...

Я молча слушал. Заметив удивление в моих глазах, он продолжал:

— Так было! Некому было меня контролировать... Но партия сделала меня человеком.

Звучит высокопарно, не правда ли? Он же сказал это очень просто, как все, что говорил. Его признание не вызвало чувства неловкости, потому что это была не пустая декларация, а сама жизнь. Он был счастлив в этом чужом доме, лишенный собственного угла, лишенный каких-либо личных вещей, кроме винтовки, пистолета и рюкзака с листовками. Он был полон радости, которую давала ему опасная жизнь.

Позже мы узнаем, что у нас есть общие знакомые, наверное, мы встречались и в университете, и окажется, что он моложе меня только на два года.

В кырджалийской гимназии он становится ремсистом. Его исключают. Затем умирает отец. Стоянчо работает на стройке в Софии и учится. В это же время он — секретарь районного комитета РМС. На ротаторе своего дяди в центре Софии бессонными ночами до изнеможения печатает бюллетени и листовки. И все ему мало! Он намеревается с помощью «адской машины» собственного производства взорвать антибольшевистскую выставку. Только случайность помешала ему.

«Как я тебе писал, — пишет он своей девушке, — я усиленно, даже весьма усиленно читаю. В эти дни я занимаюсь ботаникой, запоминая бесчисленные латинские названия растений... В последнее время мне и ночью снятся латинские слова... Это будет настоящим подвигом, если я за двадцать дней сумею подготовиться по двум довольно обширным предметам». Мне это очень понятно, но как ему удалось найти эти двадцать дней? Странно было мне представить, что Стоянчо пишет о любви. Слушайте и