Эхо прошедшего - Вера Андреева

— Это Иисус Христос в пустыне.

И все. Дети, вернее, подростки недоуменно смотрят на картину — им ничего не понятно. Кто такой Иисус Христос, почему он сидит на этих камнях с таким невероятно усталым, страдальческим видом, о чем он думает, почему страдает, зачем Крамскому понадобилось изобразить его, какого-то Христа, о нем дома никто не говорит, а в школе только мельком упоминают о мифе, который неизвестно почему произвел такое глубокое впечатление на всех этих художников. Какой смысл смотреть на Мадонну Рафаэля, когда не знаешь, кто она, какого младенца держит на руках? Ведь это история эстетическая, возвышенная история человеческого гения, и ее необходимо знать образованному современному человеку. И не нужно бояться, что современные подростки, как только узнают подробности этого мифа и то, как он повлиял на мировое искусство, тотчас же станут религиозными. Надо больше доверять молодежи — пусть читает, пусть знает.

Полстолетия, однако, прошло с тех пор, как мы с Саввкой сновали по улицам Флоренции. Тогда это был тихий, задумчивый город, про который хочется сказать словами Блока: «Ты, как младенец, спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». Именно такой представилась нам Флоренция, когда мы поднялись на самый близкий к городу холм — Фьезоле.

Мы долго ехали на скрипучем трамвае, потом долго шли пешком по узким, извилистым улочкам, совершенно безлюдным в полуденном зное. Белые высокие стены были раскалены от слепящего солнца, здесь и там с них свешивались голубовато-фиолетовые большие грозди глициний. Их сильный, но нежный запах навсегда запомнился мне как олицетворение самой Италии — знойной, душистой, прекрасной.

И вот еще какой запах с удивительной силой воскрешает забытое — это запах цветущих лимонов и апельсинов! Незаметные, зеленовато-белые, твердые, как будто сделанные из воска цветочки — это тот самый флердоранж, тонкий веночек из которого по традиции венчал голову невесты. Это удивительный, тонкий запах, необычайно сладостный и свежий. Вы входите в итальянский садик утром. Воздух чист и свеж, на темно-синем небе ясно вырисовываются листья деревьев. Деревья еще нежатся в утренней росистой прохладе, ни один лист на них не шевелится. Земля в садике еще прохладна и сыровата, она тоже еще отдыхает в предчувствии солнца, от раскаленных лучей которого замрет вскоре все живое. И весь этот прохладный живительный воздух напоен ароматом цветущего лимонного дерева.

Где же оно? Его не видно. Но поднимите ветку мешающего вам смотреть дерева: невысокое, похожее скорее на куст, оно спряталось в уголке сада у стены — его мелкие цветочки почти незаметны, но как они божественно пахнут!

Вот и на этих флорентийских улочках, круто поднимающихся на холм Фьезоле, стоит тот же аромат, но сейчас он приторен и отдает тлением — цветы глицинии поникли от жары, слепящее солнце немилосердно жжет. Мы с Саввкой тем не менее бодры и веселы, наши ноги в пыльных сандалиях без устали шагают вверх по немощеной узкой дороге.

Наконец мы у цели нашего путешествия — в зелени деревьев притаилась невысокая, мрачноватая постройка. Это монастырь на холме Фьезоле. Кипарисы темной тенью расчерчивают небольшую площадку. Мы устремляемся к перилам и видим Флоренцию.

Долго мы сидели на балюстраде. Вечерело. Тени кипарисов удлинялись и закрыли прохладой почти всю площадку, дома стали розовыми в лучах вечернего солнца. Неожиданно донесся, смягченный расстоянием, музыкальный крик осла, который высокой и страстной нотой повис над городом. Ласточки бесшумно и стремительно чертили воздух над нашими головами, и вдруг раздался надтреснутый звон маленького монастырского колокола — как будто ударили в старую, дырявую жестяную кастрюлю. Этот жидкий дребезжащий звук заставил нас выйти из очарованного состояния оцепенения и вернуться к действительности — уже поздно и мама будет ждать нас и беспокоиться!

Уже совсем стемнело, когда мы достигли своего дома, — что это? Мама почему-то стоит в дверях, у нее расстроенный вид, она чуть не плачет. Наши оживленные лица вытягиваются, мы подбегаем к маме и слышим странные слова:

— Нас обокрали!

Оказывается, нас обокрали в таможне, куда прибыл наш большой багаж: ящики, большие корзины, сундуки. Все это было снабжено замками и печатями, маме еще в Берлине были выданы квитанции, где был обозначен точный вес вещей. Когда мама пришла на флорентийский вокзал, ей выдали согласно квитанции, под расписку, все вещи: замки и печати были в порядке, вес тоже сходился. Но, приехав домой, мама обнаружила, что печати выглядели как-то не так, замки оказались чуть поцарапанными, так что она с трудом смогла их открыть. Внутри все было перекопано, и исчезли самые лучшие и дорогие вещи: папин большой фотографический аппарат на ножках, папин цейсовский, страшно дорогой, бинокль, мамины меха и другие ценные вещи. Вместо вещей были положены кирпичи, чтобы сходился вес.

Мама поехала в таможню, требуя возвращения или хотя бы денежного возмещения кражи, но там сказали, что она в исправности получила по квитанциям все вещи и сама же расписалась в этом…

Погоревав о вещах, мама решила больше не оставаться во Флоренции, а переехать в Рим. За несколько дней до отъезда к нам из Рима приехала тетя Толя с четырнадцатилетним Нини и шестилетней Зазой — такие детские имена еще сохранились у нашего двоюродного брата Марио и сестры Элианы. Мы с Саввкой с большим интересом рассматривали своих, никогда прежде не виденных родственников. Марио оказался большим и довольно толстым подростком с красивыми светло-карими глазами с «поволокой», что называется, — они у него были выпуклые и всегда чуть прикрытые, как бы в истоме. Нам он показался слишком самоуверенным и надменным, говорил мало и больше молча слушал. Я потом догадалась, почему он так неохотно и чуть презрительно разговаривал с нами: он стеснялся своего плохого русского языка, хотя говорил на нем чисто, даже без акцента. Только фразы у него звучали как переведенные с иностранного языка: я имею удовольствие, я имею фотоаппарат. Иногда он путал падежи и род слов. Но надо отдать Марио справедливость — он необыкновенно быстро в общении с нами научился говорить по-русски совершенно правильно. Сказалась его способность к языкам и то обстоятельство, что до шести лет он говорил исключительно по-русски. Только в детстве можно приобрести правильное произношение иностранного языка, которое уже никогда не забудется. Бывают, конечно, исключения, как, например, разведчик Кузнецов, который научился немецкому языку взрослым и так умел воспроизвести натурально немецкое произношение, что немцы принимали его за своего соотечественника. Но это редчайшая, я бы даже сказала, гениальная способность. За все свое пребывание за границей я повстречала только одного человека, обладавшего этой исключительной способностью: это был простой русский солдат, проживший два года в Германии, — сами немцы не верили, что он русский, и думали, что он скрывает свое немецкое происхождение.