Столыпин - Аркадий Савеличев

«Дальше с настоящим кадетским, крамольным, трусливым, малодушным правительством жить, а тем более мириться нет никакой возможности!»

Надо же, и в кадеты уже записали! Меж тем как Милюков с подачи своей истинно трусливой партии отказал даже в малой, вполне человеческой поддержке – публично осудить политический террор!

Даже Николай II замкнулся в своих дворцовых интригах, подозревая, что председатель правительства ведет самодержавную монархию к монархии парламентской. На английский, что ли, лад?..

Два правительства… два российских царя?!

Старчески болтливый Фредерикс как-то при случайной встрече сказал:

– Ужас, батенька! Александра Федоровна кричала на государя: «Николя! Ты совсем подпал под влияние русофили Столыпина!» Скажи мне, дорогой Петр Аркадьевич, что это такое – русофиля?..

Деликатно не договаривая, барон хотел знать, как ему, немцу-то, дальше быть? Столыпин успокоил старого кавалериста:

– Государыня по своей женской сути, видимо, не то в газетах прочитала.

А какое «не то!» официальный Манифест прямо провозглашал:

– «Государственная Дума должна быть русской и по духу. Иные народности должны иметь в Государственной Думе представителей нужд своих, но не должны и не будут являться в числе, дающем им возможность быть вершителями вопросов чисто русских».

Столыпин почти открыто говорил о засилье грузинского землячества в Думе и польского «коло»; в прежней Думе Кавказ имел 29 депутатов, а Польша аж 36… и ни единой русской души с той окраины! Как ни парадоксально, в покоренной Польше русское и белорусское крестьянство до сих пор было на положении быдла. Может, и это он имел в виду, в очередной раз отвечая Толстому:

«Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет ко многому дурному и, главное, к бедности.

А бедность, по мне, худшее из рабств…

Смешно говорить этим людям о свободе или свободах. Сначала доведите уровень их благосостояния до той по крайней мере наименьшей грани, где минимальное довольство делает человека свободным…»

3 июля стало последним днем революции.

Из 442 депутатов Третьей Думы триста составляли представительное большинство. Отныне председателю правительства не придется каждый раз оглядываться на левые-правые кресла… Так он удовлетворенно думал. А пока… пока маленькое сумасшествие!

Он лихо повернулся на одном каблуке и велел Недреманному оку:

– А прикажи-ка заложить открытое ландо. Парой гнедых!

Пока полковник размышлял над непривычным выездом, Столыпин рысцой пробежал по дорожкам парка. Там слышалась какая-то веселая возня и голоса гувернеров и гувернанток:

– Да пожарным, пожарным звоните! Чтоб с лестницами…

– Как без лестниц… Мне и до первого сучка не подтянуться.

– Мне-то и глянуть страшно…

Но страшного ничего не было. Дурачились дети по такой прекрасной июльской погоде. Карапуз Аркаша, воспользовавшись болтовней своих смотрителей, полез на липу, как на грех, до земли спустившую сучья. Чем не лестница? Надо же показать мужское превосходство! Вот он и показывал – голопузой обезьянкой покачивался уже на высоте трех метров, летняя матроска задралась до пупка, да и штанишки могли вот-вот сползти на руки беспомощно столпившихся нянюшек. Куда им по липам лазить! Уже десятилетняя Ара на выручку ринулась. Чего доброго, и пятнадцатилетняя Елена следом пустится! Она уже стращала проказника да и младшую сестрицу заодно:

– Вот я вам задам трепку!.. Не как па, без жальбы!

Где-то уже и слов таких понахваталась, вполне могли нянюшкам подражать. Отец стоял в отдалении, посмеивался счастливо. Никаких у него дум о Думе не было. Это ли не жизнь – взрослевшие дети? Здесь не Зимний дворец, здесь дворец Елагинский, место настолько скрытное и прекрасное, что арестантской тесноты вроде бы и не замечалось. Указал ему на новое гнездо сам государь – может быть, в память о своем отце. Елагин остров был любимым местопребыванием Александра III; здесь он мог вполне по-царски сибаритствовать, попивая тайком от женушки коньячок. Некоторая отдаленность от центра, классический строй невозмутимых колонн, вековые деревья, морской песок на дорожках, – нет, он лучше Столыпина понимал вкус жизни, доставая из специально сшитого сапога фляжку с коньяком… Куда уж за ним угнаться задурманенному делами сановному правителю!

Но и у него сегодня дурость была шаловливая. Не слыша криков нянюшек – он слышал только счастливые крики детей. Даже колючая проволока, мелькавшая с той стороны ограды, не смущала. Господи, как все хорошо, если бы не безногая Наташа…

Но и тут он ошибся. Коляска Наташи, стоявшая по другую сторону развесистой липы и до поры сокрытая ветвями, в какой-то момент всколыхнулась… и руки Наташи вздернулись над взбившейся прической! Отец мог бы не удивляться силенкам шестнадцатилетней калеки; не все ее надоедливые нянюшки катали, она давно уже сама норовила крутить колеса.

Так и поднималась по стволу живая, визжащая цепь: Аркаша, Ара, а за ней на одних руках и дуреха Наташка…

Крики уже стояли несусветные:

– Господи, попадет нам… куда они все лезут!..

– Да ведь и калечная за ними…

– Где пожарные-то?..

Пожарные знали свое дело – не впервые снимать детей с деревьев. Так и сошлись все вместе: подскочивший к липе отец, пожарные с лестницей, в растерянности махавший руками полковник, Ольга, с криком:

– Да что ж это у вас делается?.. Есть кто при детях?

Скандал назревал нешуточный.

– Есть! – за всех отозвался отец, подскакивая к липе и хватая Наташу на руки.

При его-то росте немудрено было подхватить.

Не дожидаясь матери, он подбежал к полковнику, который все смекнул и подзывал стоявшую поодаль коляску. Запыхавшийся отец опустил дочку на заднее сиденье, вспрыгнул сам и велел кучеру:

– Гони к воротам, Игнат!

Даже Недреманное око чуть не продремал – на ходу уже сиганул полковник на переднее сиденье, восхищаясь и ужасаясь одновременно:

– Ну, Петр Аркадьевич, если бы я был вашим начальником!..

– Вон мой начальник, – оглянулся счастливый отец на Ольгу.

Ворота распахнулись. Открытое ландо вынеслось на простор подъездной дороги.

Столыпин вроде бы хорошо знал своих ближайших сослуживцев, но все-таки подивился расторопности Недреманного ока:

– Когда вы успели, мой вездесущий полковник?

– Пока вы успокаивали Ольгу Борисовну. Телефон – прекрасная штука.

На подъезде к Неве встретился улыбающийся полковник Герасимов:

– От меня не уйдете, Петр Аркадьевич!

Он был при полном полицейском параде, разве что «селедки» не хватало. Ну, да ведь не унтер-городовой, чтоб волочить по земле стальную орясину. Револьвер торчит в заранее расстегнутой кобуре, да, может, и за пазухой запасной есть. Герасимов вышел один из служебной невзрачной кареты, но сквозь зашторенные оконца пяток лиц маячили.

– Ничего не скажешь, прогулка, – нахмурился Столыпин. – В кой-то веки собрался дочку потешить…

– Одно другому не мешает, Петр Аркадьевич. Там все бесформенные. Ничего, если сзади за вами прогуляются?

– Ничего-то ничего… да ничего хорошего!

– Но вы меня ведь от должности не увольняли?

Полковник Герасимов козырнул и тоже без всякой охраны поехал к себе в департамент в попутной пролетке. Его карета потащилась сзади за гнедыми Столыпина. Впрочем, на довольно приличном расстоянии.

– Куда прикажете? – не разгоняя пока лошадей, вынужден был спросить кучер.

– Да уж если ехать, так на Невский. Правда, дочура?

– Правда, – ответила она без особой охоты.

По шестнадцатому году дочка уже соображала: ну какие там прогулки! Только что без колючей проволоки, как на Елагином, а те же полицейские позади.

Однако многолюдность, бесконечная кавалькада дорогих экипажей, все чаще попадавшиеся автомобили, нарядные платья дам и щегольские сюртуки невских бездельников быстро погасили недовольство. Да и льстило дочке, что на нее с интересом поглядывают из встречных ландо и пролеток. По теплому времени почти никто не поднимал брезентовую или кожаную крышу. Каждому хотелось покрасоваться перед симпатичной девушкой, сидящей под рукой важного папаши-генерала. Фамилия Столыпина была у всех на слуху, но в лицо-то его мало кто знал. Генерал, может, даже и не с дочкой, а с любовницей. Разрумянилась Наташа, право, хороша она была… если позабыть, что при сильном порыве встречного ветра нет-нет да и выступала из-под платья затянутая в щегольской ботинок культя.

Довольный ее хорошим настроением отец и сам чуть не сделал ошибки, у памятника Екатерины Великой дочь попросила:

– Па, я никогда не видела обратной стороны…

– Да, да, доча, – соскочил он на тротуар, подавая ей руку.

Наташа уже приспустила на ступеньку более здоровую ножку… и вдруг:

– Па, что мы делаем?!