Столыпин - Аркадий Савеличев

– Чего врать. Обиды есть, да ведь как у всех… Помещики, говорите? Мой-то помещичек весь прахом изошел, рад был и моим деньжонкам. У него все рушится… Вы сами-то не разорились? – посочувствовал гостям. Хотя видел, что не из бедных.

– Да нет, Игнат. Просто продаем свои земли. Таким как ты. Вот, осматриваемся… Тебя-то Крестьянский банк при покупке не объегорил?

– Да как сказать?.. Все посчитать я не могу, но вроде излишков не драли… Но что я? Не нищий же. Гостей и угостить не грешно.

– Да мы позавтракали. Так, на минутку завернули. Не отвлекай хозяйку. Не надо, не надо – замахал он рукой бабе, которая бежала от кухоньки со сковородкой в одной руке и шкаликом в другой. – Водицы ежели?.. Жарко.

– Жарко, – согласился хозяин, подзывая парнишку.

Тот быстро с подачи матери на белом рушнике принес кувшин и стаканы.

– Родничок на моей земельке добрый, не застудитесь, вспотевши-то, – объяснил Игнат.

Верно, пить такую ключевую водицу следовало без жадности. Пока гости неторопливо ее потягивали, хозяин под стук топоров своих помощников поделился заветной думкой:

– Аржаные озимые, впервой свои-то, посеял. Сейчас, до дождей-то, избу поднять бы под крышу… Недоделки-то уж потом. Ведь что я надумал?.. – Он, видно, еще сам в задумке сомневался. – Хочется под гонт домишко поднять. Хватит, под соломенной крышей нажился… Но ведь и Москва не сразу строилась. Куда уж мне! Малый срубок пока сварганить, чтоб где жить, а уж к нему и основной дом прилаживать. Чтоб пятистенок в конце концов вышел. По мере сил. Так ли, гостейки, в Москве-то бывало?

– Бывало всяко, хозяин. Спасибо за водицу… и Бог, как говорится, в помощь. А если кто будет обижать, вот тебе мой адресок, – протянул Столыпин нарочно для того более крупно отпечатанную служебную визитку, на которой были и эти устрашающие слова: «Министр внутренних дел…»

Следовало садиться в машину, чтоб избежать ненужных вопросов.

Полковник Герасимов да и Недреманное око возражали против раздачи адресов, но Столыпин их успокоил:

– Пока какой-нибудь бомбист на этой визитке обнаружит мои дорожные следы, я уже буду на Елагином острове. А хуторянину – охранная грамота. Тронь-ка его теперь!..

Так они попутно посетили еще несколько мест. Новоявленные хуторяне где на ногах стояли, где на головах, где еще на карачках, а где и пластом лежали. Землю-то, выделенную из общего пользования, можно было теперь не только выкупить. Но и в наличные обратить… пропить то есть…

XIII

Дом Семенова нашли без труда. Он, оказывается, жил в самой деревне, а не на хуторе, и то бы хорошо, не надо прыгать по колдобинам проселка, – да хорошего-то выходило мало…

Сергей Терентьевич, по-рабочему одетый, стоял у большого плуга-корчевателя, к которому припрягают пару добрых лошадей. В чистой, брезентовой куртке. А перед мордами лошадей, закрывая путь к распахнутым воротам, по-веселому ярилась праздничная толпа.

Семенов услышал подъезжавшую машину, узнал вышедшего из нее Столыпина, но явно не знал, что делать. В сердцах крикнул:

– Да ладно вам шуметь! Видите, ко мне гости?!

Гостей таких деревня Андреевское не видывала. Толпа, как под плугом-корчевателем, раздалась в стороны. Ясно было, что каждый одевал на себя лучшее, что было в доме. Праздник?.. Но какой?.. Столыпин, считавший себя добрым христианином, не мог взять в толк. На всякий случай снял фуражку и поклонился с выжидательным вопросом:

– С праздником, православные?..

Что тут началось!..

– Семенов день – бабий день!

– Растворяй кишень, да ширей для гостей!

– На Сёмин день пашенку не паши, а…

– …а если пахал, так только до обеда, после обеда-то пахаря и вальком погоняй!..

Верно, у некоторых баб были вальки, которыми на берегу колотят белье. Не зло, но и Семенова колотили разряженные! А мужики так себе в сторонке угрюмо смолили цыгарки и сплевывали совсем не празднично. Однако нашествие важных гостей мигом потушило дымки в бородах. Стали стаскивать праздничные, еще не затертые капелюхи, поглядывая на хозяина.

Он запросто ответил на поклон:

– На Семенов день – да от Семенова, глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!

Вон оно что, действительно праздник. Не престольный, не храмовый. А скорее языческий. Но толпа-то нарядная?..

Толпа была, да сплыла. Пока Столыпин здоровался, людей как ветром вымело со двора.

– Испортил я тебе праздник, Сергей Терентьевич?

– Какое! Спасли от греха, Петр Аркадьевич. Небось, и поколотили бы.

– Да с какой стати?

Ой, Петр Аркадьевич! Сколько годов уже бьюсь, убеждаю, что поработать не грех и в праздник… Тем более не в престольный. Так нет, к старым праздникам придумывают все новые да новые. Половина месяца, почитай, на пьянство уходит… Ведь не выпустили бы меня из ворот. Община порешила праздновать!

– Но ты ж, Сергей Терентьевич, из общины-то, кажется, вышел?

– Что с того? Корчевать, вишь, выдумал. Даже после обеда. «Обчество» не уважаю. Ох, мне эта гульба!..

– Ну, иногда и погулять можно.

– Можно, Петр Аркадьевич. Как не погулять – при таких-то гостях. Не обессудьте только предвидя скандал, я жену отослал к ее родителям. Но все-таки есть чем угостить. Не откажите в любезности.

– Не откажем, – подошел и полковник.

– Прошу в таки случае, гостейки дорогие, – распахнул Семенов первую дверь, пропуская всех с крыльца в сени. – Прошу дальше, – следующую дверь открыл, приглашая в прихожую, на цветные половики. – Здесь раздевайтесь, проходите в горницу. А я быстро на стол соберу…

Это он говорил, бегая от кухни до стола, накрытого в горнице, видимо, еще женой.

Усаживаясь первым за стол и приглашая своих стеснительных спутников, Столыпин смеялся:

– Вот гости, всю деревню разогнали!

– Спасибо вам большое за это, – кивал хозяин. – Сейчас пироги, сейчас водочки…

Странное это было застолье: два министра, полицейский полковник, шофер московского губернатора и пахарь-писатель, проповедник, возомнивший, что и крестьян может жить по-людски. Если захочет, конечно. У этого крестьянина, пожалуй, было все, что нужно для жизни: прекрасный дом-пятистенок, то есть в два пристегнутых друг к другу сруба, с пристроенной кухней, с верхней светелкой, с полугородской, а то и вовсе городской мебелью. С хорошим ковром в главной горнице. С явным достатком в чистых стенах. С гостевым поставцом под божницей. С комодом резной работы. Платяным, явно покупным, шкафом. И невидаль в сельских краях: два креслица в уголку под окном, при маленьком столике, писательском, тут и бумага стопочкой лежала, и книги, и журналы, и газеты. А хозяйские постройки, хоть и мельком, но еще раньше оценил помещик Столыпин. Тут был некий перст указующий: туда ты идешь и ведешь своих подопечных… сквозь тернии к звездам! Ну, может, и не к звездам, а все же к какой-то лучшей жизни.

Когда выпили по рюмочке стоявшей в поставце «смирновки» и всласть закусили укрытыми и потому неостывшими пирогами, Столыпин спросил:

– Сергей Терентьевич, у нас главный работник – шофер. Найдется ему местечко, чтоб часок отдохнуть?

– Да как не найтись… Во второй половине, где я сам до морозов сплю, диван есть. Извольте, провожу.

А когда он вернулся, Столыпин и второе попросил:

– Пусть мои посидят за столом, а мы в уголку, а?.. – кивнул на кресла.

Они пересели, и Семенов шутливо сказал:

– Только не спрашивайте, Петр Аркадьевич, как я книжки пишу. Ладно?

– Ладно, не буду, Сергей Терентьевич. Другое спрошу: охотно ли известные тебе крестьяне выходят из общины?

Как всякий неторопливый сельский человек, Семенов подумал, прежде чем отвечать.

– Охота есть, да есть и неволя. Говорят, охота хуже неволи. Разберись-ка! Видели, сколько праздного народа ко мне на двор пришло? Десяток хозяев уже вышли – кто на хутора, кто, как вот я, в деревне остался, но наособь, без всякого вроде бы подчинения «миру». А заносится – ни-ни!

Стол-то жена, думаете, заправляла для чего? Как бить, мол, тебя за нарушение праздного дня начнут – ты вели вытаскивать во двор угощение. Так-то, Петр Аркадьевич… Страшная это штука – община! Круговая порука!

– Странная, я бы сказал…

Семенов ничего не ответил.

– Вот пишет мне Лев Николаевич ругательные письма…

– А мне уже перестал писать, – вежливо, но все-таки перебил Семенов. – Я для него вероотступником стал…

Он даже закрыл лицо ладонями.

– Ах, учитель, великий учитель!.. Прости меня, грешного. Не верю я больше в общину. Какой я толстовец?!

Столыпин был погружен в свои мысли. Молчал.

– Пишу я сейчас повестушку под названием «Односельцы»… Так, между делом карябаю по ночам за этим вот столиком, – любовно погладил Семенов локтями уже протертые доски. – Пытаюсь изобразить войну грешного отступника… со всем сельским вековым миром! Не знаю, сойдет ли с рук…

Нет, не сошло. Свои же селяне забили насмерть новоявленного правдоискателя, на своей же проселочной дороге. Сапогами, лаптями, чунями в грязь, в дорожное месиво втоптали. Истинно, мокрое место оставили на месте несговорчивого своего собрата…