Мое обретение полюса - Фредерик Кук

Пока я лежал без сна, мучительно пытаясь уговорить себя вздремнуть, мой мозг работал словно шестерни какого-то механизма. Мои мысли в каком-то головокружительном коловращении возвращались к событиям прошедших дней. Я снова и снова форсировал Большую полынью, барахтался в ледяной воде. Какие только опасности ни обретали форму в моих мыслях, пугая меня. Вместо сна мной овладевал бред, полный страстей и волнений.

За 84-й параллелью мы оказались за пределами доступной для человеческого глаза жизни. В долгие часы бессонницы, пока мои товарищи спали, я думал о том, что едва ли горожанам знакомо ощущение трагической изоляции человека — состояние, постоянное I размышление о котором может привести к сумасшествию. Думаю, что я постиг тоску и безысходность нашего мира, каким он былсразу после сотворения, прежде чем в нем появился человек.

В течение многих дней мы не наблюдали никаких признаков жизни, ни следа животных. На смерзшейся груди океана не было заметно ни единого облачка пара, возникающего от дыхания тюленя. Не обнаруживалась даже микроскопическая жизнь глубин. Мы были совсем одни в этом безжизненном мире. Мы добрались до этого пустынного пространства, медленно, но неуклонно продвигаясь вперед. Отплыв от берегов суровой земли, там, где на задворках цивилизации обитают только рыбаки, мы расстались со сложной жизнью метрополии. Далее, в полудикой датской Гренландии, мы столкнулись с образом жизни, полным примитивной простоты. Еще дальше, в Ултима-Туле,[121] населенной эскимосами, мы словно вернулись к доисторическому способу существования. Углубившись в области, лежащие за пределами посягательства человека, мы достигли полуденного мертвого мира, напрочь лишенного жизни.

По мере того как мы углублялись в эти стерильные просторы, наши ищущие глаза с жадностью обыскивали сумеречные морозные равнины, но не находили там ни крупицы жизни, которая могла бы скрасить пурпурную дорогу смерти.[122]

Во время этих отчаянных маршей, когда мои ноги ступали механически, мои глаза изо всех сил старались отыскать хоть что-нибудь, на чем можно было бы остановить мысли. Я пристально вглядывался в горизонт. Изо дня в день, час за часом я видел только ледяные холмы и обширные равнины, то мертвенно белые, то скучного серого цвета, то покрытые туманным пурпуром, то подернутые золотом, то сверкающие ультрамариновыми озерами, которые словно двигались мне навстречу или проплывали мимо. Это была вечно меняющаяся и в то же время однообразная панорама, которая утомляла глаза точно так же, как это происходит в поезде, когда глядишь из окна вагона на однообразный ландшафт. К счастью, я забыл о боли в ногах, ощущение было такое, будто они несли меня вперед помимо моей воли.

Преодоление расстояний приносило удовлетворение, но какое-то притуплённое. Только катастрофа, неожиданное, ошеломляющее препятствие, страх перед возможным поражением смогли бы пробудить меня к интенсивной умственной деятельности, к эмоциональному отчаянию.

Я становился бессознательной игрушкой собственного честолюбия. Какая-то неосознанная сила, направленная в сторону далекой цели, не требуя от меня волевых усилий, несла вперед мое тело. Иногда в течение долгих минут мое внимание приковывал болтающийся собачий хвост. Это было увлекательной игрой для моего опустошенного воображения. Через час я уже забывал, о чем только что думал. Сегодня я уже не в состоянии вспомнить смутные, затейливые видения, которые вызывались удивительно незначительными явлениями, занимавшими тогда мой ум. Однако солнце все же скрашивало монотонность существования и рисовало в этом осененном самой смертью мире небесные райские цветы, которые не снились даже Аладдину.

Мои чувства временами странно притуплялись. Я слышал скрип нарт. Их острые стальные полозья резали лед, распластывая снег подобно большому разделочному ножу мясника. Я привык к их скрежету. Во время мертвых штилей я с большим вниманием прислушивался к мягкому постукиванию собачьих лап. Иногда мне казалось, что я слышу, как впивается в лед каждый отдельный их коготок, и — не странно ли? — я размышлял только об одном — о собственной амбиции, и это хрустящее твердое постукивание, напоминающее клепку, вызывало во мне восхитительное ощущение продвижения вперед, ощущение преодоления расстояния, приближающего меня к полюсу.

В этой части полярного бассейна лед не взламывается сам по себе. Вероятно, он находится в движении во все времена года. В процессе преобразования ледяных полей в них появляются полыньи, которые быстро покрываются новым, молодым льдом.

В этих неспокойных районах я часто имел возможность измерить толщину льда. На основании моих наблюдений я пришел к выводу, что за один год толщина такого льда достигает не более 12–15 футов. Иногда мы пересекали поля в 50 футов толщиной. Такие поля неизменно выказывали признаки многолетнего прироста льда на их поверхности.

Очень трудно оценить величину подводного промерзания, которое продолжается после образования годовалого льда, однако равномерность толщины морского льда, наблюдаемая в Антарктике, подсказывает, что предел «насыщения» достигается на второй год, когда лед со своим снежным покровом оказывается настолько толстым, что впоследствии снизу он не нарастает.

Дальнейшее утолщение льда — вероятнее всего результат его прироста. Частые снегопады в сочетании с периодическими оттепелями и заморозками летом вызывают процесс, сходный с наращиванием ледникового льда. Это основные причины роста толщины льда на полярном море.[123]

Очень тяжелые, волнистые поля, которые придают свое- , образный характер полярному льду в центральной части арктического бассейна, спускаясь на юг, дрейфуют вдоль восточного и западного берегов Гренландии и увеличивают свою толщину с поверхности.

Во время нашего продвижения на север горизонт никогда не был абсолютно чистым. Однако погода была достаточно ясной, для того чтобы производить частые астрономические обсервации. Я прокладывал курс на чистых листах бумаги. Достаточно часто наблюдались едва уловимые признаки земли,[124] которые вызывали в нас энтузиазм первооткрывателей, что помогало мне также поддерживать бодрость духа в своих спутниках. Всякий раз мне удавалось убедить их в близости земной тверди. Когда мы останавливались для того, чтобы передохнуть и немного поболтать, Авела обычно указывал пальцем вытянутой руки в сторону какого-нибудь пятна на горизонте или низкого облака и вскрикивал: «Нууна?» (Земля?), на что я неизменно отвечал утвердительно, однако я тут же с помощью бинокля или позднее, определив местоположение, рассеивал для себя эту иллюзию.