Тот, кто называл себя О.Генри - Николай Внуков

Он покачал головой и скомкал письмо. А через день он извинился перед издателем за необдуманный шаг.

Пролетел сентябрь. Ветер завалил небо над Нью-Йорком серыми тучами. Зачастили дожди. Здоровье Билла вдруг резко ухудшилось. Напряжение, с которым он работал последние девять лет, годы скитаний, расшатанные нервы — все это начало сторицей брать свою дань. Врачи посоветовали ему на время покинуть Нью-Йорк.

Сэлли выбрала Эшвилл. Этот городок был похож на Гринсборо их юности. Они поселились в уютном доме с верандой по фасаду, построенном в стиле ферм первых поселенцев. Там, в невысокой светлой комнате, стояли простенький стол, и шкаф, и плетеное кресло-качалка, и был еще просторный камин с кованой железной решеткой, а за окнами, за голым запущенным садом поднимались бурые осенние холмы и на заросшей травой дороге мальчишки играли в свайку. И над всем этим стояла великая тишина.

Всю зиму Билл писал рассказы для своих новых сборников, а когда все было написано и разослано по редакциям, заскучал. Целыми днями он сидел на веранде, смотрел на тесную улочку с редкими прохожими и виновато улыбался жене, когда она подходила к нему.

А однажды, когда городок утонул в сером тумане дождя и по улицам, изрытым колесами фургонов, растеклись лужи, он ушел из дому и пропадал где—то до глубокой ночи.

Он вернулся промокший до последней нитки, без шляпы, с полуразвязавшимся галстуком и ввалился в комнату, дико озираясь вокруг. Сэлли подставила ему стул, и он рухнул на него, уронив руки на колени, и по комнате волнами пошел сладковатый перегар кукурузного виски.

Сэлли взяла мужа за плечи и стояла так над ним до тех пор, пока он не поднял голову и не встретился взглядом с ее темными укоризненными глазами.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Н… нет, — пробормотал он. — Я не могу больше…

— Чего ты не можешь, милый?

— Нью-Йорк… — сказал он. — Вавилонская блудница…

Тебе плохо здесь, да?

— Дело не в том… — он пытался удобнее укрепиться на стуле. — Дело в том, что я — маятник. Вся жизнь стала огромным маятником. Я написал рассказ «Маятник». Помнишь? М-мак-Клоски… «Пойду, что ли, з-загляну в клуб..»

— Тебе нужно прилечь, — сказала она.

— Ты тоже… не понимаешь… Мне уже не уйти из круга… Не вырваться… Завод дан раз навсегда… Нью-Йорк… прекрасный, проклятый город…

— Слава богу, мы далеко от него.

— Нет, — сказал он. — Нью-Йорк не обманешь. Не стоит даже пытаться…

— Если ты хочешь, мы больше туда не поедем. А сейчас отдохни.

— Нет! — сказал он и выпрямился на стуле. — Кого хватает это чудовище, тот уже никогда не вырывается. Никогда! Холера, чума, проказа — вот что такое Нью-Йорк. Бациллы везде, над всей страной… Сладкая, сияющая зараза… И каждый хочет хлебнуть Нью-Йорка… Я знаю, что говорю… Я сам заражен этим ядом. Без Нью-Йорка я не могу ничего. Я — нуль, прах, ничто… Я — как Антей, которого оторвали от земли… Я — Нью-Йорк, Сэлли… Это страшная штука, но это так…

— Хорошо, — сказала она. — А теперь тебе все-таки нужно раздеться.

Через день они возвратились в столицу. И здесь он сразу ожил, повеселел, будто в тяжелом сыром воздухе содержались капельки влаги из источника вечной юности. Он вспоминал давно забытые анекдоты, насвистывал, каламбурил, он позвонил Гилмену Холлу и пообещал ему «лучший из всех написанных им рассказов»: «Да, да, Гил, самый лучший из всех. Я пошлю вам его недельки через две, ждите. Это будет такая штука, какой вы еще и не видели!» Он достал из нижнего ящика стола все свои записные книжки, разложил их перед собой и делал какие-то выписки и заметки.

— Двадцать две новеллы, — напевал он. — Двадцать две, двадцать две — и всего полгода!

— Видишь ли, Сэлли, — сказал он жене, — то, что я писал раньше, — это пустая забава, проба пера, и только. То, что я хочу написать, будет состоять из двадцати двух глав. В этих главах я расскажу историю жизни человека, который будет представителем всего человечества, если только такая личность могла бы существовать. Я покажу его читателю настолько правдиво, насколько это возможно в искусстве. Правды, чистой, рафинированной, нет нигде, ни в разговорах людей, ни в автобиографиях, ни в истории, нив газетных сообщениях. Все лгут, подделываясь к ветеркам эпохи, ко вкусам публики, к своей собственной лживой и двуличной натуре. А у писателей натуры двуличнее, чем у других смертных. Во всей истории литературы найдется не больше десятка честных людей, которые вели войну против лицемерия общества. И поверь мне, эти честные отнюдь не были процветающими писателями, и власть имущие сделали все, чтобы имена их были забыты как можно быстрее.

— Я хочу попробовать то, что делали они. Я хочу, чтобы человек, рассказывающий свою историю, излагал ее не так, как это делают для читающей публики или на исповеди, а вот как: представь себе, что он оказался бы на необитаемом острове среди океана без какой—либо надежды выбраться оттуда. И вот, чтобы скоротать время, он станет рассказывать самому себе о своих переживаниях, приключениях и мнениях. Он не думает, что история эта когда-нибудь дойдет до других людей, потому он предельно откровенен. Он и его история — одно и то же, понимаешь? Герой моей истории будет человеком, родившимся и воспитанным в сонном южном городке. Образование у него — не больше начальной школы, но впоследствии он многому научится из жизни и книг. Я хочу провести его через все главные фазы жизни, через необычайные приключения, город, светское общество, через дно общества и показать самые типичные черты каждой из этих жизненных сфер. Я хочу, чтобы он приобрел всю ту искушенность, которую может дать опыт, и вместе с тем показать, что он сохранил честные человеческие взгляды и чтобы он сказал обо всем правду. Ты меня понимаешь, Сэлли?

— Перед этим я напишу несколько рассказов, в которых выдуманной будет только форма, а содержание будет голой и страшной правдой. Посмотрим, как отнесутся к этому издатели. Уж у них-то правда не в особом почете.

… Приняться за эти рассказы довелось только в мае 1910 года, после выхода сборников «Абсолютный бизнес» и «Волчки». Он написал только один из них — «Сон», да и тот не закончил.

Третьего июня во время прогулки вдоль Ист-Ривер он простудился. Вечером резко прыгнула вверх температура. Сэлли вызвала доктора Чарлза Ганкока, лечившего членов Литературного клуба.

Когда Ганкок вошел в комнату, Билл попытался улыбнуться.

— Я захворал впервые в жизни, доктор. До этого никогда не приходилось.

Ганкок выслушал больного. Сэлли неподвижно стояла рядом. Откуда-то с мансарды доносился чуть слышный перезвон гитарных струн.