Первопонятия. Ключи к культурному коду - Михаил Наумович Эпштейн

Желание

Видишь перед собой существо, которое скроено по твоей мерке. Ты начинаешь бредить этим существом, в тебе раскрывается внутренняя пустота, которую только оно может заполнить. Желание – самая понятная, физиологическая и как будто даже физически заданная сторона любви. Между любящими возникает магнитное поле, их все время тянет друг к другу, хочется быть так близко, чтобы уже не отличать себя от не-себя. Это не только телесное влечение, но и душевная невозможность обойтись без другого. И если позавчера еще можно было говорить о политике, а вчера о мистике и психологии, то сегодня хочется говорить только о самих себе. Всякая иная предметность начинает томить и раздражать как преграда для внутренней близости.

День и ночь заполнены этим внутренним разговором, этой жаждой непрерывного общения. И странное, порой страшное чувство охватывает – что ты себе уже не принадлежишь, что есть только это исхождение из себя в надежде на то, что другой тебя примет и даст место в своей душе. Сила душевного желания такова, что можно все приобрести, но и все потерять, если нет отклика: это ставка на бесконечность.

Вдохновение

Первым предчувствием зарождающейся или хотя бы возможной любви становится странная свобода, которую двое, едва познакомившись, вдруг испытывают в присутствии друг друга. Открывается воздушное пространство, в котором каждое слово обретает гулкость созвучия. Каждое твое движение, слово, запинка, неловкость вдруг приобретают смысл в глазах другого: меня принимают всяким, каким я могу быть.

Если в желании мы испытываем радостную и мучительную зависимость от другого человека, то вдохновение – это взаимная свобода от себя прежних, свобода стать такими, какими мы еще никогда не были. Это состояние «встреченности с Беатриче» Данте назвал «новой жизнью» и навсегда соединил любовь с вдохновением и творчеством. Не обязательно поэтическим, но всегда личностным. В точке встречи начинается новая «сборка» двух личностей. Теперь они заново, совместно могут взглянуть на свою прошлую жизнь, которая наполнится судьбоносным смыслом, как подготовка этой непредставимой тогда, а теперь уже неотменимой встречи.

Даже прозаический человек, вроде Онегина, во время влюбленности начинает чувствовать себя поэтом, потому что рождается новая приподнятость, ритмичность всего существования. Для многих, если не для большинства, любовь оказывается единственным опытом вдохновения. Даже если он «червь земли», а не «сын небес», этого полета у влюбленного никто не отнимет. Творчеству нужно нечто большее, чем слова и краски, ему нужна вся личность. Но именно поэтому оно не может происходить в одиночестве: личность есть только там, где есть отношение личностей. Можно быть одиноким творцом в литературе и не нуждаться ни в ком, кроме читателей, – даже и в них не нуждаться! Но нельзя быть одиноким в сотворении личности, потому что нет такой бумаги, холста или мрамора, где можно полно запечатлеть себя как личность, – только в бытии другого человека.

У Стендаля любовь описана как «кристаллизация». Подобно тому как голая ветка, опущенная в насыщенный соляной раствор, быстро обрастает ослепительными кристаллами, так и подчас ничем не примечательная личность наделяется в представлении любящего всевозможными достоинствами. Но дело не только в субъективном представлении. Сам человек – заурядный или незаурядный – заново творится в этом любовном растворе и становится другим. В нем открывается нечто такое, чего он сам не знал о себе.

Если в любви есть желание, но нет вдохновения, нет взаимной трансформации личностей, то она лишена своих волшебных свойств и ее лучше назвать страстью. В отличие от любви, это магнетизм без магии, это прикованность одного человека к другому без той внутренней свободы, которая дается вдохновением. Страсть обрекает на страдание, потому что не готова дать свободу любимому существу, боится этой свободы как неотвратимой измены. В страсти, даже при самых бурных ее проявлениях, есть внутренняя оцепенелость, неподвижность взгляда и чувства: что-то чуждое человеку завладело его душой и не отпускает, будь это женщина, золото или слава (Дон Гуан, Скупой рыцарь или Сальери, если вспомнить героев пушкинских «маленьких трагедий» – для них мир сводится к вожделенной точке, а вокруг туман и небытие). Любовь дышит воздухом возможностей. Страсть душит и тяготит, как иго; о любви можно сказать евангельскими словами, что «иго ее – благо, и бремя ее легко».

Нежность

Вот перед тобой существо столь совершенное, или столь живое, или столь особенное, ни на что не похожее, что хочется окружить его собой, защитить от всего и от всех. Порою в этом существе ощущается нежный росток человека – ребенок, который нуждается в твоей заботе или с которым просто хочется играть, резвиться, дурачиться.

Из всех свойств любви это труднее всего описать. Нежность – самоотдача: все приобретенное желанием и вдохновением она теперь отдает любимому, охраняя каждый его шаг. Хочется охранять его от себя самого, от своих покушений и приставаний, от диктатов и капризов страсти, от смены настроений, от бытовых забот. Нежность почти ангелична и вместе с тем телесна. Это райская чувственность, которая не знает бурь желания, – почти неподвижность, покой, который прерывается легким шепотом, прикосновением только для того, чтобы глубже ощутить это блаженство сопребывания в одном времени и пространстве, где каждый защищает другого собой.

Жалость

Вдруг чувствуешь, что в другом человеке проседает жизненная основа, почва уходит из-под ног. И ты протягиваешь ему руку, начинаешь выводить с шаткого места. Он утратил веру в высший промысел и справедливость, жизнь потеряла смысл – ты обсуждаешь с ним мирообъемлющие вопросы, делишься опытом своих кризисов и их преодоления. И вдруг оказывается, что именно в той точке, где вы обсуждаете потерю смысла, этот смысл восстанавливается. Может быть, он для того и был потерян, чтобы заново его обрести именно вместе. И шаткое место уже позади, а отнимать руку не хочется, она уже приросла к другой руке.

Жалость – это новая тревога, уже не та, что сопутствовала желанию, не тревога неутоленности и неутолимости, а страх недодать, недоделиться. Предмет жалости – это слабости любимого, его боль, страдание, незнание, неумение… Смертность. Недаром по-простецки, по-деревенски «жалеть» – это и значит любить. Любовь без жалости может быть страстной, вдохновенной, нежной, романтичной, но ей недостает проникновения в слабость любимого, в которую можно вложить свою силу.

Иногда можно услышать, что слабых любят больше, чем сильных, красивых, удачливых, что к слабым крепче привязываются, потому что главная потребность любви – давать, наделять любимого всем, что есть у любящего. Вряд ли эта теория верна. Иначе сильные оказались бы самыми несчастными людьми. Суть