Поставьте на черное - Лев Гурский

– Господин Муки, – вяло произнес я. – Пожалуйста, закройте окошко с той стороны. У нас с Иннокентием важная беседа, а из вашего рта так воняет…

– Что-о?! – взревела круглая рожа и инстинктивно рванулась ко мне, начисто забыв, что туловище все равно не пролезет.

Этого-то я и добивался. Через мгновение незваный гость уже полузадушенно захрипел, тщетно пытаясь освободить горло от своей собственной цепочки, которую я быстро закрутил правой рукой.

Чуть помедлив, я свободной левой рукой вытолкнул хрипящую рожу из окошка – с таким расчетом, чтобы ее обладатель обязательно не удержался на ногах. У московских нью-рашен уже прошла мода на такие цепки: слишком уж оказалось удобно ими душить хозяев. Однако до патриархального Воронежа, я смотрю, это веяние еще не добралось.

Послышался звук тяжелого падения. Я мигом откинул щеколду на двери киоска, выскочил наружу и наклонился над упавшим багровым Муки. Тот со страхом глянул мне в глаза, полагая, что сейчас я его буду добивать. Он бы, круглорожий Муки, наверняка не удержался еще от парочки ударов по поверженному противнику.

Я замахнулся и… ласково потрепал незваного гостя по щеке.

– Вставайте, господин Муки, – тоном заботливого камердинера проговорил я. – Я рад, что мы обо всем договорились. Вы больше никогда не обижаете моего брата, а я, так и быть, забуду, как вы пытались напасть на старшего офицера федеральной службы безопасности. – С этими словами я продемонстрировал лежащему Муки тыльную сторону своего замечательного удостоверения спецкора газеты «Мясной гигант».

– Но я не знал, что Пестрый – ваш бра-ат… – испуганно забормотал Муки, которому связываться с фискалами улыбалось еще меньше, чем просто получать взбучку. Он медленно попытался встать, в чем я ему тут же помог. Пусть, конечно, идет восвояси. Киоск, рядом с которым валяется полузадушенный хмырь, невольно вызывает подозрение у проходящих мимо.

– Вот теперь – знайте, – наставительно сказал я. – И кстати, что за вульгарное «Пестрый»? Моего брата зовут Иннокентий. Усекли, господин Муки?

– Усек, – поспешно ответил Муки и уже намылился отковылять – от греха подальше, а заодно и от неприятностей.

– Да, вот еще что, – как можно вежливее проговорил я ему вслед. – Не употребляйте больше слово «удавлю», даже в шутку. Видите, как это больно…

Когда я вернулся в киоск, киоскер Пеструхин принялся рассматривать меня не то с благодарным удивлением, не то с уважительной опаской. Как выяснилось, он из окошка слышал всю мою беседу с этим Муки.

– Выходит, вы – федеральный агент? – спросил он, завершив осмотр моей носатой физиономии.

– В той же степени, что и ваш брат, – разъяснил я. – Просто есть на свете люди, до которых доходят только простые ответы. Правда для них чересчур сложна, приходится для пользы дела привирать.

– Но мне-то вы скажете правду? – полюбопытствовал Пеструхин. – Или тоже… для пользы дела, как ему?…

«Умный парень этот Пеструхин, – подумал я. – Все схватывает на лету. Жаль только, пишет плоховатые стихи. Но это как болезнь: прицепляется в детстве, и до пенсии тянет рифмовать „любовь – кровь – бровь – вновь“. Плюс морковь».

– Вам, Иннокентий, я скажу чистую правду, – торжественно пообещал я. – Уже говорю. Зовут меня Яков Семенович Штерн. Я на самом деле приехал из Москвы, чтобы поговорить о вашем романе. О «Ночных монстрах Манхэттена»… – По лицу Пеструхина я заметил, что он мне собирается возражать. – Только не надо кормить меня сказками, – продолжил я, – будто бы вы – лишь скромный переводчик с английского. Мы ведь условись говорить друг другу правду, верно? А истина в том, игемон, что вы послали в издательство «Тетрис» свой собственный роман, выдав за американский…

– …И что в этом плохого?! – выпалил вновь порозовевший Пеструхин. – Это ведь не обман! Я ничего ни у кого не украл. Черта с два в вашем «Тетрисе» напечатали бы Кешу из Воронежа. А Паркера – запросто!

– Многоуважаемый Кеша из Воронежа, – мягко начал я. – Из моих слов вы явно сделали неверные выводы. Во-первых, мне лично все равно, как вы будете называться – Пеструхин или Раймонд Паркер. Во-вторых, я не из «Тетриса». Я – частный детектив. Хотя, не скрою, я имел на днях беседу с одним из учредителей «Тетриса», с неким господином Искандеровым…

– …который поручил вам разыскать меня, – нетерпеливо закончил мою фразу Пеструхин.

– …который сам сейчас скрывается, – проговорил я. Мои подозрения еще не оформились в нечто конкретное, однако я уже не блуждал в густом непроглядном тумане.

– Почему это – скрывается? – недоверчиво спросил Пеструхин. – Вы намекаете на то, что «Тетрис» обанкротился?

Я сделал паузу, собираясь с мыслями. Сейчас многое будет зависеть от того, как ответит Иннокентий на мой вопрос. И захочет ли он вообще на него отвечать.

– «Тетрис» не обанкротился, – сказал я. – Все намного сложнее. Видите ли, Кеша, в Москве сейчас происходят очень странные вещи. Боюсь, они как-то связаны с вашим романом. Понимаете?

– Не-ет… – отозвался Пеструхин растерянно. Чувствовалось, что он и впрямь пока ничего не понимает.

– Хорошо, – вздохнул я. – Давайте конкретнее. Давайте о монстрах. Вы их придумали или вы о них знали?

Пеструхин подскочил на месте и чуть не опрокинул пачку газет, на которой сидел.

– Вы ведь не хотите сказать… – прошептал он задушенным голосом. Казалось, золотая цепочка господина Муки обвила именно его горло и все сжималась.

– Хочу, – я с жалостью посмотрел на парня, но делать было нечего. – Хочу. Есть ведь такие детали, которые придумать невозможно. Например, этот нервный тик… привычка ломать мебель… Откуда вы, сидя в Воронеже, могли узнать?

Я исчерпал все крупицы собственных догадок и намеков и теперь лишь молча ждал. В принципе Иннокентий имеет полное право послать меня подальше. Тогда я останусь на бобах с одними своими подозрениями… Ну, говори, парень. Ну, не тяни, пожалуйста…

– Пять лет назад… – хрипло сказал Пеструхин, как-то вдруг съежившись. – То же было со мной… За триста рублей в месяц плюс талоны на питание. Представляете, нищему студенту – и триста рублей в месяц? Конечно, я согласился.

Глава вторая

МОСКВА-ВОРОНЕЖ, ХРЕН ДОГОНИШЬ

– …И сколько это продолжалось? – спросил я, когда Иннокентий, понуро шмыгнув носом, завершил свой странный и сбивчивый рассказ.

Теперь в моем кроссворде разом заполнилось больше половины клеток, и я догадывался, как мне заполнить остальные. Другое дело, я не знал, кто сможет по достоинству оценить мою работу. Вернее, оценщики-то найдутся. Но лишь из числа тех, чьи фамилии с именами уже вписаны мной в пустые белые квадратики. Или вот-вот будут вписаны.

– Сколько продолжалось? – Пеструхин пожал плечами. – У всех по-разному, в зависимости от парадигмы. У первой двадцатки симптомы прошли, по-моему, через месяц. Я был во второй, отучился месяца через три. А сколько это тянулось у Ника, не знаю. Он ведь погиб…

– А что было потом? – Я машинально разглядывал шрам на руке Иннокентия – уже едва заметную полоску повыше запястья.

– Ничего дальше не было, – грустно произнес Пеструхин. – Дело закрыли. Или, может, вовсе и не открывали… Старец после того случая сразу исчез из института. Канул прямо посреди семестра, словно и не было его. А студентам посоветовали помалкивать в тряпочку… Не всем, конечно, а только тем, кто «АЗ» испытывал. Мы, мол, давали подписку и денежки получали, оказывается, не по институтской ведомости. Будем права качать, нас же первых и привлекут за махинации…

– Так-так, – обронил я. – Стало быть, вас – и за махинации. Н-ну, молодцы, ничего не скажешь…

Иннокентий Пеструхин слабо улыбнулся. Это был такой легкий намек на улыбку, ее робкая тень.

– Сейчас-то я понимаю, – сказал он, – они нас брали на пушку. Какая там подписка, когда человек погиб?… У них у самих коленки тряслись: опыты над людьми, дело подсудное. Они бы сами в стрелочники угодили, если что… Понятно, студенты – не совсем люди, материал, но все-таки… В общем, мы все помалкивали тогда, все добровольцы. Ника похоронили, скандал замяли. Так все и кончилось… Остался только шрам на руке, это когда я шкаф ломал, после месячного курса. Старец мне: «Даю установку, открыть тот шкаф!», а я кулаком прямо в дверцу – шмяк! Насквозь ведь пробил, Яков Семенович. И очень жалел потом, что его физиономия тогда мне не попалась, вместо дверцы…

Я представил себе, как щуплый Иннокентий, обезумев, дубасит шкаф, а вокруг него бегает этот деятель с лабораторным журналом и вопит: «Корреляция отсутствует! Заложите поправку в следующий параметр!…» Представил – и тоже пожалел, что экспериментатор от меня сейчас далеко. Уж я бы точно не промахнулся.

– Старец… – пробормотал я. – Значит, Старец… Ну и прозвище вы ему дали! В честь Распутина, что ли?

– Ага, – кивнул Пеструхин. – Взгляд у него был такой неприятный. И имя с отчеством – похожи. Того-то звали Григорий Ефимович, а нашего – Григорий Евлампиевич… вру, Евпатьевич. Смешное такое отчество. Единственное смешное, что в нем было. Так наш Ник говорил… Это ведь все он, Никита, придумал, насчет Распутина. Я бы не придумал. У меня, Яков Семенович, с фантазией небогато. Просто беда для поэта, сам чувствую. Вы, наверное, и по стихам моим это заметили. Все, что поблизости есть, тяну себе в строку, как старьевщик… Тучи, деревья, дома, памятник этот несчастный. Что увижу, о том и пою, вроде акына Джамбула… Для поэзии это скверно, понимаю…