Ненависть - Петр Краснов

VI

Теперь Ольга Петровна жила по инерцiи. Для чего ей жить?.. Раньше у нея былъ мужъ — Матвѣй Трофимовичъ, — старый, большой ребенокъ, который ходилъ въ Эрмитажъ копировать картины и за которымъ надо было ходить. Тогда она знала, надо себя беречь для него. Если она умретъ, кто будетъ ходить за нимъ?.. Она нужна ему. Надо ходить въ очереди, получать провизiю по квитанцiямъ, полученнымъ Женей и Шурой, съ ночи занимать мѣсто въ очереди и таскать то хлѣбъ, то овощи, то воблу. Надо кипятить воду, готовить немудреный совѣтскiй обѣдъ.

Но, когда не стало Матвѣя Трофимовича, — шутка сказать, — съ нимъ она душа въ душу прожила сорокъ лѣтъ, — для чего вся эта суета?

Смыслъ жизни покинулъ ее и стала покидать ее и самая жизнь. Чуть брежжилъ свѣтъ, Ольга Петровна сходила внизъ и шла въ очередь. Потомъ прибирала комнату и когда Борисъ Николаевичъ, Женя и Шура уходили, Ольга Петровна ложилась въ постель и лежала неподвижно, ни на что не отзываясь.

У-у-у, — гудѣло въ ушахъ. — И-и-и, — кричалъ кто-то дико, пронзительно, выворачивая всю ея душу. Она теперь знала, кто это кричалъ. Это на «басъ» ставили!.. Эта били и издѣвались надъ Матвѣемъ Трофимычемъ или еще надъ кѣмъ нибудь. Это тащили на разстрѣлъ!.. Къ высшей мѣрѣ наказанiя! Это расправлялся пролетарiатъ съ классовымъ врагомъ!

Этого нельзя было вынести. Ольга Петровна тихо умирала въ такихъ мученiяхъ, какихъ еще никто не зналъ. Въ мученiяхъ сознавать эти казни, эти пытки и не быть въ состоянiи имъ помочь — казнимымъ! Шура опытнымъ глазомъ сестры милосердiя видѣла, что ея тетка умираетъ.

Спустя десять дней послѣ того, какъ узнала Ольга Петровна, о томъ, что ея мужа казнили и какъ началась эта страшная пытка, она и точно умерла, Утромъ никто не обратилъ вниманiя на то, что Ольга Петровна не пошла въ очередь, но лежала, не шевелясь въ постели.

Женя, уходя съ Шурой, сказала:

— Не забудь, мама, сегодня въ кооперативѣ морковь и картошку можно получить.

Ольга Петровна не шевельнулась. Шура сказала:

— Оставь ее, Женя. Пусть поспитъ хорошенько. Очень она эту ночь тяжело дышала и стонала. Я схожу за нее.

Онѣ ушли.

Когда вернулись имъ открыла двери не Ольга Петровна, но озлобленный и свирѣпый Мурашкинъ.

— Носить васъ чортъ, — зарычалъ онъ на нихъ. — Что у вашей старухи ноги что-ли отвалятся открыть двери.

— Мама вѣрно больна, — сказала Женя и побѣжала по корридору.

— Этого только не доставало. Еще подохнетъ, возись съ нею, — проворчалъ «завъ», пошелъ въ свою комнату и хлопнулъ дверью.

Ольга Петровна лежала на своей постели холодная и уже закоченѣвшая.

Смерть въ уплотненной квартирѣ совѣтскаго дома — явленiе страшное. Покойника некуда дѣвать — все занято.

Устроить ему катафалкъ, обставить свѣчами, читать надъ нимъ евангелiе и псалтырь, служить панихиды, какъ то полагалось по православному обряду — объ этомъ нечего было и думать.

Тѣло Ольги Петровны завернули въ простыни, связали ей полотенцами руки и ноги — всѣмъ распоряжаласъ Шура — и положили на трехъ стульяхъ въ корридорѣ у стѣны. По утрамъ возлѣ тѣла выстраивалась очередь у уборной, дѣти пугливо косились на мертвеца, взрослые ругались и казалось все это Женѣ безконечно оскорбительнымъ.

Шура съ ногъ сбилась, добиваясь гроба и погребенiя. Сунулась по сосѣдству, на проспектъ Нахимсона, бывшiй Владимiрскiй, въ похоронное отдѣленiе, но тамъ заломили такiя цѣны, что и думать нечего было хоронить. Она обѣгала похоронныя бюро — всюду оказывалось не по ихъ скромнымъ достаткамъ.

Тѣло лежало въ жаркомъ корридорѣ, и смертный духъ тлѣнiя шелъ отъ него и вызывалъ ропотъ жильцовъ. Наконецъ, похоронная агентура при больницѣ, гдѣ служила Шура, согласилась на Шурины мольбы дать гробъ на прокатъ. Раннимъ утромъ прiѣхали дроги въ одну лошадь, привезли простой сосновый гробъ, въ него уложили тѣло Ольги Петровны и отвезли на Волковское кладбище. Его сопровождали Борисъ Николаевичъ, Шура и Женя. У раскрытой могилы старый кладбищенскiй священникъ отслужилъ отпѣванiе. Женя и Шура дрожащими отъ слезъ голосами пѣли молитвы. Когда запѣли «вѣчную память», служитель привезшiй тѣло сказалъ Шурѣ: — пора вынимать».

Антонскiй неловко и неумѣло взялся за ноги, Шура и служитель за голову, они поднесли тѣло къ могилѣ и сбросили его на желтый песокъ. Служитель забралъ пустой гробъ, получилъ «на чай» и пошелъ къ дрогамъ, отвозить гробъ въ больницу.

Священникъ дочитывалъ молитвы. Тѣло Ольги Петровны жалкимъ, бѣлымъ комкомъ лежало на боку на сыромъ пескѣ. Женя, стоя на колѣняхъ, рыдала и повторяла: — «мамочка, мамочка»!..

Въ древесныхъ вѣтвяхъ чирикали птицы, священникъ бралъ пригоршни земли и, кидая ихъ на тѣло усопшей, говорилъ:

— Земля бо еси… и въ землю отъидеши… Могильщикъ лопатой сбрасывалъ землю на тѣло и когда камни падали на голову, Женя вся вздрагивала, ей казалось, что мамочкѣ больно.

Надъ могилой оставили крестъ съ жестяною дощечкой, и Антонскiй укрѣпилъ небольшой вѣночеiкъ изо мха съ бѣлыми иммортелями.

Потомъ втроемъ шли къ стоянкѣ трамвая и всѣ трое молчали.

Совѣтская дѣйствительность какъ то особенно придавила ихъ въ этотъ день похоронъ.

Пришла бѣда — растворяй ворота! Черезъ два дня Шура и Женя, возвращавшiяся одновременно и раньше Антонскаго, застали его дома. Онъ былъ въ ужасномъ состоянiи. Его уволили со службы по доносу, что онъ свойственникъ разстрѣляннаго Жильцова и былъ вмѣстѣ съ нимъ въ Эрмитажѣ, когда туда прiѣзжали интуристы.

— Ты понимаешь, Шура, — говорилъ свистящимъ шопотомъ Борисъ Николаевичъ, — если меня заберутъ — я не переживу этого. Мнѣ восемьдесятъ лѣтъ скоро. Я не могу, чтобы на меня кричали… Не перенесу побоевъ… Я вотъ… вероналъ приму…

— Да что ты, папа… Что съ тобой милый папа… Ну кто тебя, моего родного старика, тронетъ?..

— Я не переживу, не переживу, — шепталъ Борисъ Николаевичъ и у него выходило: — «не перешиву».

Страшно было оставлять старика одного, но нельзя было бросать службу, теперь кругомъ шли увольненiя, и такъ легко могли разсчитать Шуру, какъ «классоваго врага». Служба все таки какъ то кормила, давала квитанцiи на обѣды и на покупки въ кооперативныхъ лавкахъ. Безъ нея пришлось-бы обращаться къ «частнику», а на это никакихъ средствъ не хватило-бы. Да и надо было кому-нибудь ходить въ очереди. Для Шуры и Жени началась настоящая каторга.

Но прошло три дня, никто не приходилъ, и Антонскiй какъ будто немного успокоился. Онъ даже взялся ходить въ лавки. На четвертый день, подъ вечеръ, когда, какъ муравейникъ кишѣла жизнью квартира, въ нее позвонили особымъ непрерывнымъ звонкомъ. Никто изъ жильцовъ никогда не посмѣлъ-бы такъ звонить, и самъ Мурашкинъ побѣжалъ отворять. Въ квартиру пришли управдомъ и съ нимъ чекистъ и два милицейскихъ.

Управдомъ приказалъ вести чекиста къ гражданину Антонскому. Имѣлся ордеръ на его арестъ.

Ни Шуры, ни Жени не было дома. Антонскiй былъ одинъ. Какъ только раздался непрерывный звонокъ — все стало ясно Борису Николаевичу. Онъ первымъ высунулъ голову за дверь и сталъ прислушиваться. Потомъ шмыгнулъ неслышно въ комнату и зарылся въ одѣяло.

Когда предшествуемые гражданиномъ Мурашкинымъ и управдомомъ чекистъ и милицейскiе вошли въ комнату Жильцовыхъ и прошли на мужскую ея половину — они нашли Антонскаго неподвижно лежащимъ на постели. Онъ не шелохнулся на грозный окрикъ и на толчки. Когда сдернули съ него одѣяло, увидали блѣдное и спокойное лицо. Глаза были плотно замкнуты. Сначала показалось, что онъ просто крѣпко спитъ. Рука, за которуго взялся чекистъ была еще теплая и гибкая, но гражданинъ Антонскiй уже не подлежалъ человѣческому суду совѣтовъ.

Онъ предсталъ на Божiй судъ.

VII

На звонокъ Жени, ей отворила Шура. Она, однако, не впустила свою двоюродную сестру въ квартиру, но, взявь ее за руку вывела обратно на лѣстницу.

— Ты не очень устала?.. Можешь пойдти со мною немного?

Женя молча кивнула головою.

По Соцiалистической, бывшей — Ивановской, — онѣ вышли на улицу Марата, бывшую Николаевскую и свернули направо. На широкой улицѣ было безлюдно и тихо. Вдали у Дѣтско-сельскаго вокзала протяжно и уныло, по вечернему свистѣлъ паровозъ. По Звенигородской везли полосовое желѣзо и оно звенѣло тревожно и безпокойно. Гдѣ то сзади прогудѣлъ автомобиль и скрылся за угломъ… Невдалекѣ у углового дома, гдѣ густо разрослись тополя, на панель легла печальная, вечерняя, прозрачная тѣнь.

Сестры шли рука съ рукой, какъ онѣ привыкли ходить съ дѣтства. Ихъ старые башмаки стучали въ тактъ.