Молодой Бояркин - Александр Гордеев

Грязи наелся до отрыжки. И ногой-то едва-едва дотянулся. Сколько потом еще в лодку не мог

влезть. Сил нет, а она резиновая, переворачивается. Но влез. Сижу в ней, весь в грязи – и

такое блаженство! Пошел дождь, снег лохмотьями повалил – красота! Я до костей промерз,

зато живой! Гребу единственным веслом, и песни во всю глотку на все болото ору. Что

утопил, ничего не жалко – ни ружья, ни рюкзака, все мелочи. И, главное, дурак, радуюсь не

тому, что живой остался, а тому, что именно сам выкрутился, хотя, казалось бы, какая

разница. Мне тогда показалось, что это я сам собственную жизнь выдернул, и что если уж

оттуда выдернул, так мне больше ничего не страшно. И вот правда – после того я стал верить

не только в себя, но и в то, что все всегда у меня кончится благополучно.

Сухоруков был в бригаде старше всех, не считая Петра Михайловича Шапкина, и ни у

кого не нашлось ответить чем-нибудь похожим. Петр Михайлович собрался было что-то

сказать, но вздохнул и промолчал, хотя всем было интересно услышать такую же историю о

нем. И еще было интересно: если бы Петр Михайлович попал в ситуацию Сухорукова, то

сидел бы он сейчас за столом или нет?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Беременность Наденька переносила очень болезненно. Она стала грузной, вялой,

совсем инертной. Терпя и выполняя все ее многочисленные капризы, в которых неизвестно

что было от беременности, что просто так, Николай даже начал опасаться, как бы за эти

девять месяцев Наденька сама не переделала его.

К Валентине Петровне Бояркин не ездил, не показывалась и она, но Наденька у

матери бывала. Ссылаясь на то, что ей с большим животом трудно ездить в автобусе без

помощника, она и мужа пыталась затянуть туда, но Бояркин не уступал. Конечно, ради

здоровья будущего ребенка (Николай уже просмотрел необходимую литературу) следовало

бы, не дергая Наденькиных нервов, уступить ей и в этом, но звенящий сувенир из пивных

пробок на двери все еще вызывал самые яркие воспоминания, и переломить себя Николай не

мог. Наденька же возвращалась каждый раз повеселевшей и пересказывала прогнозы

бабушки, которая по форме живота и по красному лицу беременной очень рано начала

предсказывать мальчика.

Сначала предсказания были неуверенными, но когда Наденька сообщила ей, что

ребенок толкнулся вначале в правом боку, Нина Афанасьевна заявила уже убежденно:

мальчик, потому что девка пошла бы плавать по всему животу.

Николаю было все равно, кто родится, лишь бы это хоть немного полезно

подействовало на жену. Никогда еще Бояркину не приходилось держать в руках ребенка, он

не знал, что это такое и не понимал умиления других людей перед маленькими человечками.

За время беременности Наденька трижды – каждый раз по месяцу – ложилась на

сохранение. Николай в это время отдыхал, но проведывать ее ходил аккуратно, каждый день,

и та женщина, которая обрадовано выглядывала в окно второго этажа, почему-то очень

значительно сообщала о своем здоровье, и спускала длинный размотанный бинт для того,

чтобы Николай мог привязать сетку с молоком, яблоками или чем-то еще, была почему-то

совершенно не связанной с той Наденькой, которая жила когда-то вместе с ним. Она

воспринималась вовсе не как родной человек, а как соседка, которую требовалось навещать

для соблюдения приличий. Навещал он ее в такое время, чтобы не встретиться с Валентиной

Петровной, приходившей тоже почти каждый день и чьи целлофановые пакеты Наденька не

то по ошибке, а, скорее всего, с каким-то намеком возвращала ему.

Так прошла зима и весна. Если Наденька была дома, Бояркин терпел ее, как мог, а

если в больнице, то дышал свободнее и на ее вещи в квартире смотрел как на печальные

приметы другой, не знакомой ему жизни. Время тянулось медленно, и Николай привык к

беременности жены, как к затянувшейся болезни. В начале лета Наденьку положили в третий

раз.

В тот июньский день, когда после работы в утреннюю смену Бояркин шел к роддому,

дул сильный ветер и приближался дождь. Дождь обложил город со всех сторон и на границе

приостановился, должно быть, подтягивая основные силы. Ветер, посланный вперед, то с

шелестом прощупывал какой-нибудь сонный тополек, то ни с того ни с сего вздымал с

тротуара облако пыли, и в этой дерзости посыльного, нарушающего солнечную дрему

большого города, угадывалась завоевательская решимость и непреклонность его хозяина.

Бояркин этого не видел. Он шел своей дорогой в своем уравновешенном состоянии,

когда все вокруг кажется обыденным и неприметным. Все его сегодняшние отношения с

погодой состояли в том, что утром, собравшись ехать на работу в одной рубашке с коротким

рукавом и, ощутив на пороге прохладу, он автоматически прихватил пиджак, который теперь

пришлось нести через плечо, зацепив пальцем за петельку. Ровно столько же он думал о том,

куда и зачем идет. Показавшись Наденьке в роддоме, он должен был выйти на набережную,

искупаться, если не станет еще прохладнее, перекусить где-нибудь и сходить в кино или,

если в кино не захочется, то поехать домой и почитать. Когда-то, экономя время, Бояркин

ходил в кино лишь с головой, уставшей от занятий, а фильмы подбирал по рекламным

статьям в газете, чтобы не убивать время на пустое. Но когда это было… Теперь такие

глупости просто не хотелось вспоминать.

Под знакомым окном Николай, как обычно, крикнул "Бояркину", но в этот раз вместо

Наденьки, запахивая халат, выглянула какая-то испуганная, новенькая в палате, женщина.

Оглянувшись в глубь палаты она, жестикулируя, передала, во что одет Бояркин, показала и

усы. Потом, выслушав кого-то из глубины палаты, открыла окно и сказала, что у него

родился сын.

Дождик крапал уже и до этого, но тут, наконец, бабахнуло! Молодая женщина

испуганно взглянула в небо и захлопнула створку. Сорвавшийся с неба шквал, будто в

железных сапогах большими шагами пробежал по железной крыше. Что-то глухо стукнуло, и

сверху полетели куски штукатурки, где-то рядом рассыпалось на асфальте стекло…

И Бояркин вдруг словно проснулся. Проснулся от всей своей привычной вялой жизни,

от пустых планов на сегодняшний день, от слепоты на все окружающее. Да только ли сегодня

была эта зрячая слепота? Окружающий мир прорезался вдруг более сильными красками,

большими звуками, ясным смыслом. "Вот так дела!" – ахнул Бояркин, инстинктивно

прижимаясь к высокой стене под окнами. Дождь шел сочный, с обширным, на весь город

шумом. Николай прислушался к грому на небе и к грому железа на крыше. Ему бы надо

подумать о сыне, который родился,