Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

Но не получилось беседы душевной. Можно сказать, неожиданно какой-то ершистой она оказалась. После установленных приветствий и осмотра прибывшего корабля, капитан угостил оружничего только чаем, Джером Горсей вкратце доложил о том, чего и сколько привезено и даже предложил осмотреть груз на первом корабле, а затем на остальных по мере их подхода, но начальник порта воспротивился:

   — С осмотром груза и с его приёмкой успеется. В лес он не убежит. Теперь пошли ко мне в дом. На обед по-поморски.

Дом начальника порта был срублен из мачтовых сосен саженей по двадцати. Суров вроде бы дом, без всяких излишеств, но так ловко подогнаны бревно к бревну, что диву даёшься мастерству плотников. Будто его краснодеревщики поднимали. Горсей даже пощупал стыки меж брёвен, когда с хозяином и Бельским поднялся на гульбище, и покачал головой, восхищенный. А начальник порта Никанор Хомков пояснил, как бы между прочим, не похвальбы ради, лишь для сведения гостям:

   — Без единого гвоздя. И без мха даже.

Не понял Горсей, отчего без мха и вообще для чего нужен мох в стенах дома, его место на болотах, но расспросами не унизил себя, хозяин же посчитал сказанное вполне достаточным и радушным жестом пригласил в дом, двери которого были гостеприимно отворены.

В сенях — половик домотканой работы. Узорчатый. Любо поглядеть. А к ноге мягкий, словно по мшистой низинке ступаешь. Дверь в просторную комнату для праздничных обедов тоже открыта настежь. Хозяйка встречает гостей низким поклоном и ласковым приглашением:

   — Проходите за воронец, дорогие гостюшки.

Не только Горсей, но и Бельский не поняли, за какой такой «воронец» проходить. На полу мягкая узорчатая полость, по стенам — лавки, застланные полавочниками, тоже узорчатыми; между лавками — горки с посудой, местной и заморской; а в центре комнаты — стол из карельской берёзы, не покрытый скатертью, чтобы не скрыть его красоты, Богом данной и ловкими руками краснодеревщика выглаженной до приятного блеска; у стола тоже лавки с мягкими полавочниками — где же этот самый «воронец»?

А он над дверью. Во всю стену тянется широченной доской. У поморов извечно установлено так: переступить порог дома может каждый, но дальше — ни шагу. Стой под воронцом до тех пор, пока хозяева не пригласят.

Об этом Богдан Бельский узнает после трапезы, расспросив хозяина, а пока же, подчинись приглашающему жесту хозяйки, прошёл вместе с Горсеем к столу.

   — Садитесь где кому удобно, — предложила хозяйка, говоря этим, что все чины остались за воронцом, стол всех ровняет.

Конечно, яства не имели такого разнообразия, как, к примеру, у московского боярина или дьяка, но и здесь обильность и основательность блюд покоряла. Особенно аппетитно гляделись ловко нарезанная сёмга, будто вспотевшая каждым ломтиком серебристыми капельками, и янтарный от умелого копчения морской окунь; даже лебедь на огромном подносе, словно плывущий по морошковой полянке, не так привлекал взор своим величием, как сёмга-царица, как окунь-янтарь, как зажаренные до приятной коричневости крутобокие хариусы, с которыми соседствовали белые грибы. А как завораживали взгляд подовый хлеб, шаньги, пузатые пирожки с различной начинкой, рассчитанной на самого капризного гостя — Джером Горсей даже крякнул от удовольствия (это тебе не жидкий чаек в каюте кэпа), будто оставил за воронцом свою расфуфыренную чванливость и словно по мановению волшебной палочки превратился в обыкновенного человека. Увы, на малое время.

   — Что ж, начнём, благословясь? — мягким голосом пригласила хозяйка к трапезе.

   — Чарка крепкой медовухи либо кубок фряжского вина, считаю, не станут лишними после утомительного пути, что морем, что посуху навстречу друг дружке, — поддержал её супруг.

Кто же от добра откажется? Это тебе не стакан чая вприкуску, хотя и в серебряном подстаканнике.

Всё началось по-домашнему ладно. Хвалили ловкие руки хозяйки, говорили о щедрой обильности поморской земли, и вдруг всё изменилось: Джером Горсей, подняв очередную чарку с крепкой медовухой, окинул гордым взором и стол, и сидевших за столом, многозначительно помолчал, продолжая держать высоко поднятую руку с чаркой, как бы подчёркивая этим всю важность предлагаемого им тоста, и вот заговорил с величавой торжественностью:

   — Я предлагаю выпить за нас, англичан, тех, кто открыл для вас, русских, такое прекрасное место для порта. Если бы не мы, стоял бы здесь густой лес, полный медведей и волков. И не сидели бы мы вот за этим столом. Выпьем же за мореходов-англичан, чьи корабли плавают по всем безбрежным морям и океанам, открывая всё новые и новые земли, на которых с нашей помощью начинается новая жизнь...

Джером ещё не окончил своё словесное излияние, а хозяин довольно резко осадил его:

   — Тебе, хотя ты и гость, пить одному. Не обессудь. Или вдвоём с приставом твоим. Я же повременю.

   — Я не хотел никого обидеть. Я только говорил правду.

   — Правду? — хмыкнул Никанор. — А ты её знаешь?

   — Как мне не знать правду о своих мореходах, о своём предприимчивом народе? И разве не правда, что корабль королевы Английской Елизаветы первым вошёл в устье Северной Двины, после чего ваш царь повелел строить здесь порт?

   — Верно, до вас в устье Двины порта не было, только потому, что не слишком, как мы считали, удобное место. Так думали и наши деды, и наши пращуры. Ветрено здесь. В Холмогорах уютней, да и глубины вполне позволяют морским судам туда заходить. Впрочем, сюда, как и в Холмогоры, вы не в жизнь бы не вошли, не повели царь Иван Васильевич встречать вас нашим вожам. Сколько рукавов в устье Двины? Не посчитал? То-то. Все они приглядные, а сунься незнаючи, враз на банке окажешься. Иль тебе не ведомо, гостюшка заморский, как вы наше Студёное море нашли? Поморам же оно, как и Батюшко ледяной, издревле известно. Промышляли мы испокон веку на Груманте, на Новой Земле, на иных заледенелых островах, что месяц или два пути на Восток. Мой род идёт от Хомковых, знаменитых тем, что братья-промышленники со товарищи четыре года огоревали на Груманте. Вернулись живыми и вполне здоровыми. Детишек нарожали. У каждого вожа — чертежи заливов и губ спокойных, носов и банок. Делились вожи этим, но свой секрет имели. Потому на совете вожей решили, по просьбе дьяка Герасимова, свести их в один чертёж. Мысль такую имеем: не нужно ломать копья за Балтийское море, мелководное, а устремить свой взор на моря вроде бы не очень приветливые, но по ним можно ходить не только в Европу, но до Китая и Индии, и даже до земель, что теперь Светом Новым, как я слышал, называют, ходить. Поморы в этот самый Свет хаживали многие сотни лет. Промыслы там отменные. Так вот, свели мы все чертежи в единую карту, отправили с Герасимовым в стольный град, но вышел из этого не просто большой пшик, а худо вышло: получили мы царский запрет ходить на Восток. Слух до нас дошёл, будто украдена та наша карта. Не к вам ли попала? Не по ней ли вошли вы в Студёное море через гирло его? Войти-то вошли, только укусить локоть не смогли, пока мы от царя указ не получили вас пустить. Иль тебе неведомо, как порешили ваши славные мореходы жизни нашего рыбака Гурия Гагарку, который не согласился вести их в устье Двины по верному стерженю? Если не ведаешь, расскажу. Захватили его ваши горе-мореходы, велели вести в устье Двины. Не повёл. Так и не укусили они тогда локтя, хотя вот он — почти у рта. Иль Ивана Рябова, кормщика нашего, из головы вон? Его тоже ваши хвалёные мореходы силком пытались принудить вести в устье Двины. Он хитрей поступил, повёл вроде бы, но посадил на банку как раз напротив Новодвинской крепостицы, а сам — в воду. Он доплыл. А ваш корабль чем встретили? Ядрами, мил человек. Ядрами! А не медведями из глухого леса.

   — Погоди-погоди, — остановил начальника порта Богдан. — Не о нём ли воевода Новодвинской крепости доносил как об изменнике? Покойный Малюта Скуратов мне сказывал о нём, об Иване Рябове.

   — Его бы героем величать, а вместо того, в подземелье с кандалами. Слава Богу, нашлись рассудительные дьяки в Москве, выпросили для бедолаги царскую милость. Выпустили его и позволили дальше вожить. Но не об этом моё слово, а вот ему оно, гостю заморскому. Ответ на его похвальбу.

Слушал Бельский хозяина гостеприимного дома, узнавал для себя много нового о жизни и плаваниях поморов аж до самых дальних заокеанских земель, удивляясь одновременно тому, как изменился Никанор Хомков, став вдруг из покладистого добрячка в человека, не стесняющимся обидеть гостя. Такое может произойти, если задеть за живое, унизить донельзя, оплевать святая святых. Удивило Богдана и то, как сник Горсей. Знал, выходит, что не они открыли место для Усть-Двинского порта, а пришли на готовенькое и только добились у царя его строительства и монопольного права вести через этот порт единоличный торг.