Должностные лица - Иван Щеголихин

— Попрошу в крупной купюре.

— Какая есть. Вызубри и запомни номер телефона.

Вася позвонит, его встретят, может у них там остановиться, в Измайлове, только никому ни слова.

— Ты ей лично из рук в руки передашь эту сумму. Половину пусть отдаст, знает, кому, половину оставит у себя.

Вася даже не стал задумываться, откуда у шефа такой крупный одномоментный куш — в сберкассе накопил.

— Сумма не для каждого, ты понимаешь. Я тебе доверяю.

— Доверяй, но проверяй, — отозвался Вася. — Я тебя уже сколько прошу, чтобы ты списал тот каракуль из Чимкента сухосоленый. Двадцать пять тысяч рублей на мне висит. Держишь меня на крючке, в любой момент можешь назначить ревизию, вскрыть недостачу и дать мне срок, не вижу, что ли! — с обидой проговорил Вася.

— Приедешь — спишу.

До этого каракуля Вася говорил всем подряд — какой хороший человек Роман Захарович! После этого каракуля, когда заходил разговор о шефе, Вася стал говорить иначе: сло-ожный человек Роман Захарович.

Глава тридцать вторая Не знает горе, что оно горе

Умер Шевчик. Скоропостижно. Не ожидал никто, хотя, если вникнуть, можно было понять, что он тяжело болен. После возвращения из Кутаиси Алесь пролежал две недели в больнице, ему снимали приступы, делали уколы, снижающие чувствительность, выписали с наказом сменить работу, чтобы не так нервничать, меньше ездить. Его жена рассказывала, что в тот вечер они с Тарасиком посмотрели по телевизору «Спокойной ночи, малыши», и пошли спать. Алесь в книжном шкафу что-то перебирал, потом позвал Ульяну, и она по хриплости голоса поняла, что у него начинается приступ. Тарасик задремал, она вышла к Алесю, он тяжело дышал, лицо, как из теста, глаза помутнели. «Выбрось вот это в мусор быстро!» — и подал ей сверток в тряпке, небольшой, но тяжеленький. Уля нащупала там монеты, все одинаковые и крупные, не меньше полтинника или даже рубля. Уля мужа не всегда слушается, бывает, он выпьет, разгорячится, раскомандуется, а потом прощения просит. Сначала она подумала, что завтра он пожалеет об этих монетах, надо схитрить, спрятать, но у него был такой страшный вид из-за этого свертка, что она выскочила из квартиры и побежала к мусорному ящику. А когда вернулась, он сидел на стуле, раскинув руки, и уже закатывал глаза, дыхание свистело, на лестнице было слышно. У нее был стерильный шприц наготове, сделала ему эфедрин, адреналин. Но если раньше помогало, то на этот раз совсем не помогло. Ульяна вызвала скорую, долго ждала, трезвонила врачу из своей больницы, советовалась. Привезли Алеся в больницу, хлопотали, старались как могли, а он задохнулся. За три дня до этого они продали свою машину за десять тысяч знакомому грузину, Алесю надо было вернуть какие-то долги…

Шибаеву было досадно — и помощника потерял, и недобрый знак ему в этой смерти почудился. Парень добивался уйти, а ты ему не позволил, отпустить надо было по болезни, ведь ясно стало после Кутаиси, что уже не делец, пусть бы шел на все четыре стороны. Не отпустил… Но ведь и деньги были упущены в Кутаиси немалые, кто будет их отрабатывать? Теперь надо срочно подыскать ему замену, кадры готовить и туда, и сюда, с Васей Махнарыловым тоже творится неладное, его после сауны подменили, будто не шампанским его поливали, а хлорофосом, как вареный стал, всего боится, живет озираясь. В Москву съездил, Ирме, слава богу, все передал, она звонила, только вчера вернулся, какие-то там неприятности у сына Эдика, все понять можно, но работать кому-то надо. По существу двух помощников потерял Шибаев. А если еще учесть, что после смерти Шевчика закеросинит Каролина, то уже и трех.

На похороны приехали родители Алеся из-под города Черкассы, еще нестарые люди, убитые горем. С ними явился его друг по техникуму, научный сотрудник из Киева. Похоронили Алеся хорошо, места добились на центральной аллее, рядом с могилой летчика, Героя Советского Союза. Земля мерзлая, наняли долбить сразу бригаду, все было в лучшем виде. И панихида была, девушки из цеха Вишневецкой хвалили Шевчика, плакали. Из цеха Махнарылова тоже говорил мужик, утирая слезы, и председатель профкома Ворожейкина выступала, все честь честью — такой молодой, такой молодой! Шибаев слушал и не корил себя, — такая у нас жизнь, не только космонавты гибнут или атомщики, но и деловары. У нас нельзя вывести из дела по состоянию здоровья, перевести на инвалидность или проводить на пенсию. У нас, если уходишь, так только на тот свет.

Друг Шевчика, научный сотрудник, вспоминал, как они вместе учились в техникуме, Алесь был среди лучших, он сильно любил все передовое и прогрессивное. Зачем уехал так далеко? Всем хочется иметь большие заработки, но «люди гибнут за металл», он думал, что сказал фигурально, а оказалось, в точку попал, Шевчик за металл погиб, за туфту.

— Алесю не надо было никуда ехать, лучше бы он поступил в институт, как я, он тоже мог стать кандидатом наук, у меня нет машины, но скоро будет, только зачем мне покидать родину? (Будто Шевчик в ФРГ уехал). Алесь мне письма писал, не жаловался, но я между строчек видел, что ему здесь не климат, у него болезнь по моральной причине.

Пьяная Каролина перебила его громким криком:

— Его сгубила наша система!

Ее пытались успокоить, слезы ей вытирали, вообще утешали Каролину больше, чем Ульяну. Научный сотрудник тоже горевал, не думал, о чем говорит, получалось местами глупо:

— Он меня в письме спрашивал, нельзя ли по договоренности поменять Каратас на Киев, но это же несерьезно, мы даже на Москву не меняем, у нас мать городов русских. — Он винил чужие края и большие деньги, тогда как на родине легче, родина каждому нужнее, и Алесю она нужна и его детям.

А пьяная Каролина опять прокричала:

— Его сгубила мафия!

Пока говорили, где-то неподалеку ухала земля, будто бетон долбили, кого-то еще принесут сегодня. Опустили гроб на веревках — а могилу вырыли узкую, тютелька в тютельку, чтобы гроб пролез. Сачкуют гады, что за народ, ведь заплачено по-человечески.

Уля тихо плакала и все спрашивала себя, что это был за узелок темный, который она выбросила?

Четыре мужика в телогрейках, уже в подпитии, с опухшими рожами, оживленные, как на ярмарке, повыдергивали из-под гроба веревки и начали быстро зарывать, словно боясь, как бы родные и близкие не раздумали. Поставили крашеную тумбу со звездочкой и блестящей дорогой пластинкой, на ней имя, отчество, фамилия и две даты через черточку, прожил всего-навсего двадцать восемь 'лет. А почему погиб и за что погиб, знать не обязательно, обозначены цифры — и все, как будто они важнее всего на свете. Почему-то наши предки для надгробья выбрали не профессию, не состав семьи, не диагноз болезни и ни что-то еще другое, а только даты, сколько прожил, пустое количество. А ведь бывает еще и качество. Жил, чтобы купить «Жигули», жену любил и сына Тараса, и работа, наверное, была по душе, иначе ведь ушел бы, уволился, сейчас свободно — подал заявление, и через две недели тебе по закону расчет, не то, что было когда-то во время войны…

Не знаем, для чего жил, не знаем, почему помер, ведь приступ — следствие какого-то буйного несогласия, какого-то нежданного и тем более непереносимого удара судьбы. Говорим хорошие слова: пусть ему земля будет пухом, — знаем, жизнь наша свинцово тяжела. Говорим, царство ему небесное, знаем, мечтал он царствовать на земле и монеты имел царские. После краха в Тбилиси, когда они с Кладошвили возвращались поездом в Кутаиси, без предела униженные, начисто ограбленные, они поклялись найти себе более достойное занятие. Только надо прежде как-то рассчитаться. Давид п-«терял чужие «Жигули», а Шевчик потерял чужие десятки тысяч. Алесь вспомнил тогда про флакон с жидкостью, который Кладошвили достал из кармашка и начал проводить анализ. Вспомнил и спросил, а где тот ювелир, что прикидывался сапожником в Кулашах, у него были золотые монеты, где он сейчас. Уехал, — сказал Давид, — на соединение с родственниками.

Известно, человек до последнего мига не чует смерти и потому не готовится загодя, тем более человек молодой. Это раньше в деревне, бывало, старик сидел-досиживал на завалинке, а на чердаке у него гроб стоял, и в сундуке лежало чистое бельё для обряда после смерти и обмывания. Иные нетерпеливцы настолько вживались в роль покойника, что уже и спать на ночь ложились в собственный гроб. А что Шевчик? Молодой, веселый, что он мог чувствовать? И тем не менее срочно попросил выбросить узелок… И хорошо, что на похоронах ни слова не было сказано о чем-то позорном, все жалели его молодую жену и его маленького сына, который пока еще горя не осознал, оно у него впереди. А пока «не знают чайки, что они чайки».

Потом потянулись все к выходу, где ждали два пустых автобуса. Холодно было, и по одному, по двое шли по узкой тропинке мимо другой, только что вырытой могилы. Лежала промерзлая глинистая земля холмиком, искристо поблескивала. Могильщики то ли на перекур ушли, то ли закончили уже свое очередное рытье. Махнарылов понуро шел по тропинке, услышал, как кто-то сзади него оступился, по-лошадиному топнул ногой и, оступившись, столкнул Васю в яму, в свежевырытую могилу. И Вася рухнул туда, в разверзстую мерзлоту, и можно зарыть его без последнего «прости», чего резину тянуть? И зароют, и попрощаются, и панихиду скажут, и железяку поставят со звездой, дату укажут, даже две, но — не сейчас. Не на того напали, пля, суки жестокосердные, три срока в зоне для Васи не прошли даром. И разговор тот Мельника при сообщниках тоже сидел в каждом нерве Васиного тела, его ног и рук. И вот этими руками, одной, правой, Вася успел вцепиться хищной хваткой в того, кто его толкнул и, падая, Вася мощнейшим рывком дернул его за собой. Сам он по-кошачьи приземлился в яму и видел, куда падал, а для того-то была полная неожиданность, и он башкой гукнул в мерзлую глину и оказался внизу, застонал, попытался встать, а Вася коленом ему на живот, одной рукой за грудки, а другой мигом выхватил бритву «золинген» и мигом лезвие запрокинул, целый лемех в два пальца шириной. Он не стал попусту угрожать, сразу шарф ему возле глотки раздербанил в стороны — парень лет двадцати, сопляк, губы синие от страха и от холода, похожий, конечно, на того желтоглазого пугача из команды Мельника.