Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Она вспомнила о муже, подумала о дремлющей в их комнате на диване бывшей пионервожатой, которая, должно быть, прибежала к ним тоже с каким-нибудь своим горем, и словно бы застеснялась того, что не управилась с нахлынувшими на нее чувствами, дала им волю. Полина Карповна еще раз поправила прическу, одернула жакет, послюнив кончик платка, тщательно вытерла глаза, обмахнула лоб и щеки, а затем, как бы мысленно оглядев себя со стороны и глубоко вздохнув, ровным своим шагом направилась домой…

Да и Женька Першин сразу же перестал скулить, едва лишь невесть откуда припершаяся воспитательница покинула спальню.

Теперь он и сам удивлялся себе, своему неудержному плачу, мучительно стыдился своих слез и тревожно соображал: кто же из пацанов мог услыхать, как трясло и корежило его на кровати? «Так ведь кто бы ни услыхал, все равно утром доводить начнут, — думал опять приунывший Женька. — И почему это на него вдруг накатило?.. С чего бы?.. Вон остальные пацаны кимарят хоть бы хны… Может, чего вчера было? Да нет, вроде вчера-то не так уж плохо вышло…»

Но, пожалуй, правильнее сказать, накануне Женьке если и не счастье привалило, то, во всяком случае, здорово ему повезло.

Застукавшая его на яблоне в своем саду старуха, ухватив за рубашонку, стащила перепуганного огольца на землю, однако драть пылающие Женькины уши не стала. Она отвела мальчишку в хату, усадила за стол, накормила теплой тыквенной кашей на молоке, дала с собой яблок и велела заходить к ней, когда ему захочется.

— Тилькы ты уж, хлопчыку, по тынам бильш не стрыбай, бо цэ дужэ погано, — просила его старуха. — Подывысь, уси штакэтины с тыну пообдэралы. А звидкы их тэпэр визмэшь, оти штакэтины, звидкы? Ты бы мэни, хлопчыку, оти дирочкы, що вы наробылы у тыни, позалатував бы… Чуешь, хлопчыку?..

И Женька до позднего вечера проколупался у старухиного забора — где планочки гвоздями прихватывал, где проволокой дыры заплетал…

Конечно, Женька нарвался на добрую старуху. Другая бы на ее месте не то что кашей кормить — всю бы шкуру с него спустила, в детдом потащила бы, там еще хай подняла. В прошлый раз одна молодая тетка гонялась за ним чуть ли не по всему городу — к детскому-то дому Женьке бежать было никак нельзя, а так кто же узнает, что ты детдомовский? — и если бы догнала, то мальчишке не поздоровилось. А из-за чего, спрашивается? На ее подворье он ведь только одним глазком в летнюю кухню заглянул, ни к чему даже не притронулся, хотя там и сало на столе было, и хлеб на самом виду лежал — буханка почти нетронутая… «Стий, выродок бильшовыцький! Трымайтэ, люды добри, його, злодиюку!» — до хрипоты орала тетка, но ей никто не помог. Даже стоявшие неподалеку немцы только гельготали что-то по-своему, показывали на них пальцами и смеялись. В общем, Женька в тот раз отделался легко.

А вчера ведь и того лучше. Но, видимо, доброта той чудно́й старушки и послужила невольной причиной ночных его страданий. Правда, сам Женька об этом и не подозревал. Просто обмяк он душою в чисто прибранной старушкиной хате, за богатым домашним столом, вот потому-то его, должно быть, и повело потом на слезы…

Возвратясь же в детский дом, где перед тем, как завалиться спать, ребята по обыкновению все вверх дном перевернули, Женька никому ничего не сказал, а задумчиво пожевал кисловатое старухино яблоко и полез под одеяло.

Сперва он как будто бы уснул без всякого, а дальше уже и сам не мог разобрать — то ли снилось ему все это, то ли вспоминалось…

Но очень уж хорошо видел он непроходимые заросли пыльных лопухов у забора, на которые смотрел из кухни, со второго этажа, где была их квартира. А позади него у плиты стояла мама, готовая в любую минуту кинуться к нему на помощь, защитить, приласкать. У нее были теплые, душистые руки, и Женька всегда старался незаметно потереться о них щекой или прикоснуться к ним губами. Вот и теперь он вроде бы притрагивался к маминым рукам, а она, не отдаляясь от плиты, гладила его голову и ласково говорила:

«Не вертись под ногами, сыночек. Видишь, маме некогда. Как бы наше с тобой молочко не убежало…»

Он замирал от сладкого звука ее голоса, от нежного прикосновения ее невесомой руки. Но тут мама, высоко подхватив с конфорки кастрюльку с вспученной шапкой белой пены, вдруг поворачивалась и натыкалась на него, дуя на сползающую через край пену.

«Какой же ты у меня еще несмышленыш! — с испугом и досадой говорила она. — А если бы я тебя ошпарила?..»

Но он, уже не таясь, прижимался к ней, терся лицом о мягкий передник, вдыхал запах горячего молока и, путаясь в ногах, мешал ей подойти к столу. Мама поспешно ставила кастрюльку, легонько отстраняла его от себя, и это машинальное ее движение вызывало в нем протест, ощущение горькой и незаслуженной обиды…

Женька отталкивал ее руку, выбегал из кухни, спускался по лестнице — и перед ним открывался огромный, прямо-таки необъятный двор, поросший мелкой чахлой травой, с островками желтого, усыпанного окурками песка. По окружью двора лепились друг к другу обшарпанные дровяные сараи, на которых громоздились обтянутые металлическими сетками голубятни. Двери сараев были обиты листами ржавого кровельного железа в стрелках голубиного помета.

Во двор кто-то вынес сплетенную из проволоки куполообразную сетку. В ней беспокойно металась и попискивала толстая серо-дымчатая крыса. Она поднималась на задние лапы, показывала розовое, поросшее седым пухом брюшко с черными точками сосков. Острыми, как иглы, зубами крыса хватала скользкие прутья клетки, прыгала, вертелась, а ее голый и даже будто бы чешуйчатый хвост высовывался наружу и по-ужиному извивался на песке.

Клетку тотчас обступили бегавшие поблизости ребятишки, подошли степенные бабушки, перестали хлопать костяшками домино вечно шумевшие под окнами за вкопанным столом жильцы первого этажа.

Потом во дворе появился какой-то веселый, пьяненький человек. Он бесцеремонно растолкал ахающих женщин, оценивающе, вприщур, глянул на крысу и, добродушно посмеиваясь, направился к своему сараю. Недолго повозившись в темных его недрах, человек вернулся с бутылкой керосина.

«Ты уж, милая, потерпи малость. Хужей-то тебе не будет! Куда тут хужей? — вполголоса и как бы с сожалением приговаривал он, сидя на корточках перед клеткой. — Нынче, милая моя, никому никакого спуску не полагается… — Внезапно человек выпрямился, отчаянно крикнул: — Раздайся, народ, кума замуж идет!» — и бросил себе под ноги горящую спичку.

Ребятишки шарахнулись по сторонам. Жильцы расступились, а бабушки задвигались, прикрывая лица концами платков. Человек остался в круге