Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

дворами, «мотануться» за смородиновые кусты, «подорвать» со всех ног в заросшие левады, к речке, а если понадобится — так и через речку, дальше, в лес… Но никакой для них тут опасности как будто бы не предвиделось, и закравшийся было в мальчишеские души страх постепенно ослабел.

— Ну, ты как, Комочек, дрейфишь небось? — приостанавливаясь, спросил Иван, попытавшись одновременно придать своему голосу беспечность. — Ты, Комочек, не дрейфь! Вон там вроде бы хата нетронутая… Давай заглянем?

— Давай, — не раздумывая, согласился Славка, хотя и без особого воодушевления. — А кого же нам тут дрейфить? Ты чего это, Мороз?

— Да так, ничего… Пошли!

И Славка пошел.

Он не то чтобы страшился этих заглохших улиц и опустевших домов, как страшился обычно забираться в какой-нибудь огород либо протискиваться сквозь заборную щель в чужой сад, где его могли конечно же поймать, могли надрать ему уши, побить могли, натолкать в штаны крапивы, а то и натравить собаку. Люди все могли. И всем этим Славку было не удивить. Ведь не только его, но и любого другого пацана в подобных случаях всегда ожидали хотя и неведомые, однако, в общем-то, вполне конкретные неприятности.

Здесь же в этом, так сказать, житейском смысле им было попросту некого опасаться.

И все-таки Славка испытывал сейчас какое-то очень уж тягостное, хотя и близкое к привычному страху — но более сложное и гораздо труднее оборимое — чувство опасности не перед кем-то или же перед чем-то возможным и объяснимым, а некой опасности вообще, которая, казалось ему, была способна возникнуть мгновенно, но пока что как бы неотступно следовала за ними и таилась во всем: в буйной огородной ботве, в пустых домах, в обрушенных сараях, в неподвижной листве деревьев и даже в воздухе…

Это Славкино чувство можно было, пожалуй, только лишь отдаленно сравнить с той безотчетной тревогой, какая иной раз охватывает уверенного в полнейшем своем одиночестве, задумавшегося человека, когда он, внезапно очнувшись, вдруг затылком, похолодевшими плечами, всей кожей своей ощущает на себе чей-то мучительно-напряженный, проникающий к нему из ниоткуда и пристально его изучающий зрак.

А может быть, в настороженном его мальчишеском существе пробудился давным-давно утраченный спасительный древний инстинкт, который предостерегал бесконечно далеких Славкиных предков от всего непонятного, угрожающего, несущего в себе неминуемую смерть? Впрочем, откуда же было Славке разбираться тогда в каких-то там смутных предчувствиях да спасательных инстинктах?

Ни сном ни духом не ведал он об этом. И не было ему никакого дела до того, что некие незапамятные полудикие предки его в неразумной своей наивности слепо подчинялись велению безошибочного звериного чутья. Однако потому, должно быть, сумели не просто выжить посреди чужой и враждебной природы, но и передать через пропасть веков другим зародившуюся когда-то в глубине их темных умов крохотную искорку  ч е л о в е ч е с к о г о  с о з н а н и я, проклюнувшийся сквозь заскорузлую корку животной их дикости, грубую свалявшуюся шерсть робкий росток  ч е л о в е ч е с к о й  м ы с л и, которые потом, спустя многие тысячи поколений, не канули в бездны времен, а были непостижимым каким-то чудом сохранены, взлелеяны и отточены на камнях великих и малых цивилизаций, пройти через школы философов, учения пророков и шарлатанов, через опыт мудрецов и горнила алхимиков, через костры мракобесов, возвышенные утопии просветителей, неистовые души аскетов, слабость тиранов и жестокость праведников, чтобы наконец-то быть переданными ему — неумытому, голодному и не единожды беспощадно поротому детдомовскому мальчишке Славке Комову.

Не подозревал он и о том, что теперь уже и от него в какой-то мере будет зависеть — суждено ли неизмеримо малым частичкам той первобытной искорки и того слабого ростка, что теплились в нем, сохраняться и впредь, перейти к последующим людям. Или же, однажды захирев, они вместе с ним навсегда исчезнут с земного лика…

Ничего этого не знал все-таки основательно трусивший пацан Славка Комов. И ни о чем таком он вовсе и не думал. Недосуг ему было попусту раздумывать.

Славке нужно было только разжиться здесь котелком ли, кастрюлькой, а в крайнем случае хотя бы чугунком.

И поэтому великим усилием всей своей мальчишеской воли он кое-как справился с собой, переборол этот навалившийся на него необъяснимый страх и вслед за Иваном направился по выложенной красными кирпичами и поросшей уже травою дорожке к тому невзрачному и угрюмому дому.

Ребята сторожко взошли на крыльцо; вздрагивая от скрипа половиц, на цыпочках прокрались сумеречными сенями; нащупали дверь с висящими на ней по косякам клоками зимней обивки, похожей на остатки линялой собачьей шкуры.

— Закрыто? — не удержался от вопроса Славка. Ему было неприятно прикасаться руками к этой рыжеватой кудели, что липла к пальцам, как паутина.

— Да нет… Подожди… — Иван медленно потянул на себя протяжно зашуршавшую дверь.

И уже с порога кухни почувствовали они нежилой запах остывшей золы, плесени и тлена, от которого у ребят засвербило в носу.

Славка зажмурился и громко чихнул.

— Тише ты, гад!.. — зашипел на него Иван.

На треснувшей, горбато вспученной плите и рядом, на полу, валялись черные от сажи конфорочные кольца. Под окном белели осколки тарелок, поверх которых лежали две, будто бы молотом сплющенные, алюминиевые миски. Из выщербленных пазов окантованной угольником плиты торчали рожками концы ржавой крученой проволоки.

Иван и Славка обшарили все закоулки, проверили смежные с кухней комнатушки, где тоже повсюду на полу был раскидан всяческий хлам — рваное тряпье, гнутые ножки от стульев, обгорелая бумага, желтые пузырьки из-под лекарств. А вот необходимой ребятам пригодной для варки посудины, пускай даже какого-нибудь завалящего глиняного горшка, нигде в доме не было видно.

С каким-то деревянным, скребущим звуком терлись друг о дружку на сквозняке оборванные со стен полосы обоев, под которыми, в пустых выемках от осыпавшейся штукатурки, переломанными ребрами обнажились приколоченные крест-накрест сосновые щепки.

— Пошли-ка лучше, Мороз, отсюдова, — сказал Славка, колупая ногтем отслоившуюся известку на плите. — Ни черта у них тут не было…

— Погоди, а может, там, где у них летняя кухня, чего-нибудь найдем? — кивнув на окно, неуверенно предположил Иван, выкручивая тугой шпингалет. — Давай во дворе еще посмотрим. Айда!..

Они не стали опять выходить, на крыльцо, а вылезли через окно в сад и, прикрыв рамы, остерегаясь напороться босыми ступнями на не видимые в траве острые стекляшки либо гвозди, прошли по засыпанной шлаком завалинке вдоль стены дома до угла, за которым под перекосившимся, крытым жестью навесом стояла обмазанная глиной летняя печка.

Но и во дворе им не повезло. Все здесь тоже было разбито, втоптано в окаменелую грязь, а возле открытого входа в мурованный погреб, откуда веяло леденящей подземельной сыростью, на влажной земле виднелись частые следы чьих-то широких лап, с четко