Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

Юрию Николаевичу подчас казалось, что эти голодные, неухоженные и с каждым днем все более и более отдаляющиеся от них и друг от друга, ожесточившиеся ребята словно бы приглядываются к бывшим своим наставникам и не без интереса прикидывают: ну-ка, на что же вы способны нынче, взрослые дяди и тети, у которых не столь уж давно на все случаи жизни находились убедительные и вполне определенные ответы?

Да, откреститься от давящей на его плечи ответственности за дальнейшую судьбу некогда порученных его попечению ребятишек ему никак нельзя. Но вот перед кем он должен теперь нести эту ответственность — каверзный этот вопрос покуда еще был не совсем ясен и самому Мизюку.

Проживший на свете уже около полувека, беспартийный Юрий Николаевич Мизюк полагал, что лично его новые власти, возможно, и не тронут. Однако все, что сопутствовало новым этим властям, а тем более «новому порядку», было ему глубоко чуждо и враждебно.

Он был совершенно подавлен и ошеломлен, когда однажды утром в ворота детского дома медленно протиснулся длинный армейский автобус. Из него вышли несколько вооруженных автоматами немецких солдат, молодой офицер и двое хмурых чиновников городской управы. Офицер галантно помог спуститься с высокой подножки автобуса переводчице — пожилой, интеллигентного вида даме в пенсне, со шнурком — и через нее потребовал немедленно выстроить во дворе всех воспитанников.

Ребята только-только проснулись и еще не успели разбрестись кто куда. Поэтому солдаты вместе с чиновниками скорехонько согнали их — полусонных и испуганных — к дощатой трибунке. Взойдя на нее, офицер зачитал, а дама в пенсне перевела приказ, согласно которому все юноши и девушки от пятнадцати лет и старше объявлялись мобилизованными и подлежали отправке на промышленные предприятия и в частные хозяйства на территории «великого рейха», где им, мобилизованным, будут созданы самые благоприятные условия для свободного труда и продолжения учебы.

Офицер попросил у Юрия Николаевича список подлежащих отправке воспитанников. Мизюк дрожащим голосом объяснил, что такового списка у него нет, а есть лишь общий список, находящийся в канцелярии. Тогда ему повелели принести общий. Но пока Юрий Николаевич на негнущихся ногах бегал трусцой в канцелярию, один из чиновников достал из портфеля отпечатанные на машинке листки с грифом городского отдела народного образования и передал их офицеру.

Старших ребят отделили от остальных. Офицер прошелся перед понурой, неровной их шеренгой, доброжелательно улыбаясь и похлопывая по плечам, как бы успокаивая и подбадривая, но в то же время и словно бы проверяя каждого на ощупь — крепок ли на ногах, не слишком ли тощ, — а затем солдаты усадили ребят в автобус.

Офицер любезно помог даме в пенсне ступить на высокую подножку, козырнул на прощанье Юрию Николаевичу, у которого дергались побелевшие губы, захлопнул дверцу — и автобус, грузно колыхаясь и черно чадя перегоревшей соляркой, неспешно выполз за ворота.

И эта деловитая быстрота, какая-то механическая отработанная точность проведенной молодым офицером «операции», особенно потрясла и ужаснула Юрия Николаевича.

Все делалось просто, спокойно, без лишних слов и усилий. Не было ни грозных окриков, ни тычков прикладами, ни заламывания рук, ни даже той неизбежной, казалось бы, суеты, которая непременно возникает при погрузке, так сказать, предметов одушевленных — будь то люди или же скот. Не очень-то походило случившееся и на угон в неволю.

Ошеломленный Мизюк не сразу сообразил, что в его присутствии и на глазах напуганных ребят свершилось сейчас нечто совсем иное, внешне, быть может, не столь уж отталкивающее, но по глубинной своей сути противное человеческому пониманию. Перед ними четко и организованно прошла погрузка  н е о д у ш е в л е н н о й  р а б о ч е й  с и л ы — и больше ничего.

Но когда Юрий Николаевич сумел осознать это в полной мере, ему стало еще страшнее…

И вот теперь он должен был попытаться ответить себе — да и не только себе, — а нужно ли вообще стараться уберечь от усугубленной военным временем и оккупацией беспризорщины, по возможности кормить, одевать и воспитывать этих ребят, будущее которых, судя по всему, не так уж трудно было себе представить. Может быть, гораздо правильнее было бы сейчас не собирать остатки персонала, а самому пойти в спальни к не уснувшим еще, конечно, мальчишкам и девчонкам, прямо объяснить им все и сказать, чтобы они завтра же уходили из детского дома на все четыре стороны, а то будет поздно? Может быть, так было бы честнее? Во всяком случае, по отношению к ним, ребятам?..

Однако где-то на донышке души Юрия Николаевича ворочался некий червячок, точил его сомнениями. И Мизюк чувствовал, что подобная честность оказалась бы слишком похожей на заурядное предательство. Ведь тогда он попросту бы отстранился от всего, переложил бы угнетающую теперь его ответственность на неокрепшие плечи детей.

Нет, нет… Он конечно же пойдет к оставшимся воспитанникам или соберет их в спальне, но только не сейчас и отнюдь не для того, чтобы сказать им — с нынешнего дня, ребята, вам придется полагаться лишь на собственные силы. А вот для чего он их соберет и что он им скажет — это тоже еще предстояло решить директору Мизюку.

— Ну что ж, больше нам ждать, наверное, некого, — со вздохом проговорил наконец Юрий Николаевич и посмотрел на Вегеринского, который виновато заморгал и сокрушенно развел руками. — Тогда давайте посоветуемся. Положение наше, как вам известно, совершенно неопределенное. В детском доме фактически нет ни продуктов, ни топлива, ни теплой одежды. Почти все мало-мальски пригодное к носке ребята успели растащить и обменять на базаре и в селах. Скоро осень, а там и до настоящих холодов рукой подать… Что будем делать?

— А если обратиться в городскую управу? — сразу же подала голос Людмила Степановна, женщина робкая, неприметная внешностью, привыкшая всегда и во всем рассчитывать на мудрую рассудительность начальства. — Они же теперь обязаны заботиться… Нет, все это ужасно… Просто ужасно…

Людмила Степановна не договорила. Бледное, страдальческое лицо ее перекосилось в гримасе. Она поспешно склонилась над своим объемистым ридикюлем, с блестящими заячьими ушками застежек, расщепила их и, достав скомканный платок, уткнулась в него.

Никто не ответил Людмиле Степановне и никто не посмел ее утешать, потому что никакими словами, конечно, нельзя было ее утешить. Все знали, что муж Людмилы Степановны работал в литейном цехе, и погиб на заводе при бомбежке. Дом их тоже был разрушен, а бездетную Людмилу Степановну спасло лишь то, что в ту ночь она оставалась в детском доме — дежурила в спальне малышей. С тех пор Людмила Степановна уже не покидала ребят, хотя изредка ночевала у старших девочек, и они же кормили ее, делились с